И в этот миг, словно устав от братоубийственной сечи, на озеро вновь пал небывало густой туман. Заполнив Базалетский перевал, он нависал на отрогах Седла-горы, клубился понизу, покрывая поле битвы светло-серым саваном, не допуская воина к воину, преграждая путь мечу и стреле. Уже всадник не видел своего коня, пеший - своей кольчуги. Осторожно, ощупью отползали дружинники, боясь своих и чужих клинков...
Непроглядная, мрачная ночь... Ливень... Холодный, пронизывающий ветер... Мгла окутала озеро... Мертво прибрежье... Ни ржания коней, ни крика воина... Только "барсы", вздымая факелы, не замечая дождя, до самого рассвета разыскивали дорогие останки друга...
В зыбком тумане, словно паруса, раздувались полы шатра. Саакадзе прощался с азнаурами: "Незачем бесцельно лить братскую кровь, и так слишком много пролито".
Напрасно уверял Иесей Эристави: "Исход битвы еще неизвестен". Напрасно предлагал Кайхосро вызвать из Мухрани новые дружины. Саакадзе глухо повторял: "Князья ускользают, но войску приказано драться. Кровопролитная война с собственным народом не укрепляет меч. Пока победили князья!.. Пока!.. Какой смысл продолжать битву? Зураб не оставит Базалети. Тбилиси для нас закрыт. Церковь подымет народ против меня. Приход Сафара с тремястами турками совсем отвратил от меня воинов".
Саакадзе задумчиво смотрел на дружественных ему владетелей, - они непонимающе пожимали плечами; переводил взор на сгрудившихся азнауров, - на их суровых лицах, овеянных ветром битвы, отражалось смятение. Но то, что не могли осмыслить они, ясно понимал он, Георгий Саакадзе. После открытой войны с царем Картли-Кахети, поддержанным всесильной церковью и могущественным княжеством, неразумно рассчитывать на полную победу даже со свежими дружинами Иесея и Кайхосро, ибо народ в оковах, народ не с Моурави. А для того чтобы покончить навек с деспотизмом князей, препятствующих развитию Грузии, надо самому обрести могучую силу. И эту могучую силу он, Георгий Саакадзе, обретет!..
Он круто повернулся, подозвал Арсена и протянул ему кинжал и кольчужную сетку:
- Возьми!.. А теперь возвращайся в Носте, трудись и достойно воспитай сынов - обязанными перед родиной... Передай Натэле, пусть всегда служит примером грузинским женщинам...
Ничем не выдал своего глубокого волнения старый воин азнаур Квливидзе, молча трижды облобызался с вождем азнауров и под покровом неподвижного тумана, по неведомым тропам, через леса и овраги, вывел из Базалети уцелевшие азнаурские отряды.
Отошел и Сафар-паша, послав с оруженосцем Великому Моурав-беку благословение аллаха...
Почти насильно увез царевич Александр с поля боя безмолвного Моурави.
Хлопья тумана путались в гривах коней, висли на чепраках, цеплялись за бурки. В суровом молчании следовали за своим Георгием верные "барсы". Они думали: "За Триалетским сражением пришел Сурамский бой, за Упадари Ломта-гора, за Марткоби - Марабдинская сеча, но что подстерегает за Базалетским побоищем? Пустота и печаль! Блеснет ли еще время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе?"
Прикрывая отступление остатков имеретинских дружин, конный отряд Кайхосро Мухран-батони уходил за своим князем в Имерети: не хотел Кайхосро оставлять Великого Моурави в невероятной кручине.
Растроганные "барсы" выразили бывшему правителю свою любовь и восхищение: "Только витязь большого сердца мог так поступить, лишь обладатель возвышенной души может так чувствовать".
Не остался должником в изъявлении лучших чувств и Кайхосро: он обнимал "барсов", уверяя, что лучше с правдивым грустить, чем с лживым пировать, и что решил он погостить у приветливого имеретинского царевича, ибо после смерти деда трудно привыкает к Мухрани.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Позвякивая колокольчиком, подвешенным к шее, курчавый ягненок щипал травку, пробивавшуюся между каменными плитами. Синий густой воздух казался шелком, вьющимся над куполами храмов древнего акрополиса, над зубчатыми башнями и величавыми стенами. Солнце поднималось неторопливо, напоминая золотое блюдо: вот-вот положат на него зажаренного оленя и подадут к царскому столу.
На губах Русудан мелькнула усмешка и погасла. Увы, здесь не одно солнце, здесь, казалось, все поставлено в угоду мелким, будничным интересам дня. Слишком непривычно для Русудан протекала жизнь во дворце царя Имерети, так непривычно, что становилось тяжко от одного вида вельмож, бесцельно снующих по строго убранным залам. Здесь все обставлялось торжественно, даже еда не обходилась без грома: в десять часов раздавался удар барабана, и все устремлялись в "зал крылатых коней", шумно рассаживались, согласно установленному этикету, за узким столом, где их ожидало кислое молоко.
Почему сегодня особенно искала Русудан уединения? Ночью, во сне, она шла по белым розам, и незримые шипы вонзались ей в ступни; было сладостно от бесконечной дороги цветов и нестерпимо больно от кровоточащих ранок. Вдруг розы стали красными, образовали огромный венок и запылали, а она металась в замкнутом кругу, задыхалась от терпкого дыма и не могла разомкнуть глаз. Порывисто оставив ложе, Русудан потушила курильницу, но фиолетовый дымок продолжал виться, и в его струйках чудилось что-то недоброе.
Вся во власти каких-то предчувствий, вспоминая сон, она задумчиво поднялась на безлюдную площадку акрополиса, главенствовавшего над стольным городом Кутаиси. Отсюда неистовый Риони походил на спокойную голубую ленту, протянутую вдоль цветущей равнины, а за ней зеленели ущелья темных гор, покрытых лесами, они как бы качались в зыбком мареве. Белые черепа Пас-горы и соседних великанов сурово выглядывали из-за отвесной Квамли и других гор, подымающих свои громады над изломом лесистых хребтов, почти вплотную подступивших к городским стенам.
Некогда в Ананури, в дни молодости, Русудан, княжна Арагвская, дочь доблестного Нугзара Эристави, любовалась гордым, замкнутым азнауром Саакадзе. Он был непонятен, словно книга чужого народа, но другого не ждало ее сердце, не терпящее покоя. Вспомнилось, как взобрались на вершину горы, откуда замок Ананури казался игрушечным, как бы сложенным из камешков рукой ребенка. О, как было наверху хорошо! Там царствовал ветер! А когда на горе ветер, небо качается...