– Прости, – говорит, – работа.
Когда папа рассказал эту историю дома, мама воскликнула:
– Слава богу, что пошел гулять ты, а не наш сын, он бы точно чего-нибудь выкинул!
Уэлси жила и радовалась, худо-бедно свои пастушьи функции выполняла, пасла нас с сестрой, терпела все детские издевательства: то мы ее в ванне помоем, то обмотаем туалетной бумагой. Потом я стал поднимать ее на руки. Когда Уэлси начинала привычно сбивать нас в стадо, по-хозяйски лаять и суетиться, я, подросший, просто брал ее на руки, и лицо ее принимало вид полного непонимания. Бедная Уэлси висела, замерев, и только хлопала глазами. Овца поднимает на воздух собаку – такого ее программы не предусматривали.
Но однажды в ее жизни случился по-настоящему счастливый день.
Летом всей семьей мы поехали в деревенский домик, нашу дальнюю дачу, купленную для бабушки, и взяли Уэлси с собой. По дороге остановились в городе Зубцове у церкви, бабушка хотела написать там записочки. День был солнечный и беззаботный, как праздник или фотография Прокудина-Горского. Мы вышли из машины: внизу сверкала на солнце река, над ней взгорок, заросший сочной травой, сверху церковь с горящим куполом. Выбежала и Уэлси, покрутилась и вдруг увидела неподалеку на лугу несколько настоящих овец. Она поначалу даже не поверила своим глазам, постояла, а потом бросилась к ним и стала кружить вокруг, сгоняя овец в стадо. Она выпрыгивала из травы – сильная и молодая, грудью сбивая головы с одуванчиков. Но вскоре пришлось вернуться в машину… А в Москве ее ждали салюты, сигнализации и бомбоубежище.
Печальная история Муму всем известна. Стоило Герасиму обрести новую любовь, как на сцену опять вышла капризная барыня. Впервые она увидела Муму в окно, и та ей страшно понравилась. Барыня приказала принести милую собачку в дом. Но Муму в доме так растерялась, что оскалилась на хозяйку, и та сказала: «Фу, она не милая, а мерзкая». И Муму попала в немилость. А однажды Муму залаяла ночью, когда барыне не спалось. Лаяла не по глупости, она честно охраняла дом. Но барыня, страдающая бессонницей, приказала от брехливой собачонки избавиться. Ее втайне от Герасима схватили, отнесли на рынок и продали. Но умная Муму вернулась к дворнику; тот понял, что собаку хотят у него отнять, и стал ее прятать. Но та опять, на свою беду, залаяла и выдала себя. Герасим сперва забаррикадировался с ней в своей каморке, но потом понял, что держать оборону бессмысленно, вышел и сказал, что сам от нее избавится.
Удивительно описано прощание Герасима с Муму. Сперва он пошел в трактир и заказал тарелку щей с мясом, покрошил туда хлеба и поставил на пол. Муму ела, а он смотрел на нее и плакал. Потом Герасим пошел к Крымскому мосту, прихватил там пару кирпичей, сел с Муму в лодку и поплыл.
Герасим все греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке – дно было залито водой, – и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки… Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги.