Поэтому рассказ «Муму» не только о любви, но и о свободе.
Очень важно, что Тургенев писал его в тюрьме. За безобидную по сегодняшним меркам статью-некролог, посвященную памяти Гоголя, в которой власти усмотрели крамолу, Тургенева «водворили на съезжую». Это такое место предварительного заключения. И он сидел в тюрьме месяц. Вероятно, тогда он был очень возмущен и оскорблен. И напуган. Рядом с его камерой находилась экзекуционная комната, где секли провинившихся крестьян. Тургенев постоянно слышал крики и стоны истязания через стенку, как когда-то в доме своей жестокой матери. И боялся, что его тоже будут истязать. Мы это знаем по письмам. Он думал, что его тоже могут выпороть. В такой ситуации он писал «Муму». И говорил, что здесь, в тюрьме, он по-настоящему понял народ.
Может быть, поэтому для своего героя он придумал бунт. Дворянин Тургенев чувствовал себя в тогдашней России таким же несвободным, как его персонаж-крестьянин. Герасим страдает ни за что, и Тургенев ни за что сидит в тюрьме.
Финальная сцена, когда Герасим возвращается в деревню от жестокой барыни, – это ода вольности Тургенева. Высокая поэзия. Чувствуется, какое воодушевление испытывал Тургенев во время ее написания. Кажется, что это не Герасим, а он сам в своих мечтах идет навстречу свободе. Тут вся природа играет гимн, и звезды, и ветер, и птицы приветствуют Герасима.
По шоссе усердно и безостановочно шагал какой-то великан, с мешком за плечами и с длинной палкой в руках. Это был Герасим. Он спешил без оглядки, спешил домой, к себе в деревню, на родину… Он шел с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях… Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел и слабо румянился последним отблеском исчезавшего дня, – с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, взапуски переклинивались коростели… Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу, – ветер с родины, – ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собой белеющую дорогу – дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его пути, и как лев выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст…
Через два дня он уже был дома, в своей избенке, к великому изумлению солдатки, которую туда поселили. Помолясь перед образами, тотчас же отправился он к старосте. Староста сначала было удивился; но сенокос только что начинался: Герасиму, как отличному работнику, тут же дали косу в руки – и пошел косить он по-старинному, косить так, что мужиков только пробирало, глядя на его размахи да загребы…
Вначале я говорил, что история дворника и собаки – не выдуманная. У матери Тургенева действительно был громадный немой дворник Андрей, которого она взяла из деревни, а у дворника была любимая собака – Муму. Его историю мы знаем из мемуаров сводной сестры Тургенева, которая пишет, что сама, будучи девочкой, носила милой Мумуне сахарок. От нее мы узнаём удивительную подробность: рассказ Тургенева достоверен во всем, кроме одного момента. Андрей никуда не ушел. Он утопил любимую собаку, погоревал, но остался верен своей госпоже до самой ее смерти.
Получается, что настоящего Немого город все-таки испортил. А Герасима не испортил. Бывают такие ситуации, когда литература оказывается правдивее реальности. Тургенев чувствовал бунт, который поднимается из глубин народной души. Но он произошел не в сороковые – пятидесятые годы девятнадцатого века, а копился, копился и вырвался в революционном двадцатом.