По дороге к Холли у меня случилась история. Накануне я купил себе кеды, натер ногу и решил зайти за пластырем в аптеку. Это было на углу Мэдисон-авеню и Тридцать первой улицы. Я прошелся по магазину. Выбрал самый широкий пластырь. Подхожу к кассе. Меня приветствует улыбчивая негритянка: мускулистая красотка с татуировкой на ключице. Пробивает мою коробочку, открывает кассу.
– Пожертвуете на американскую армию? – спрашивает.
И головой указывает на плакатик справа от кассового аппарата, с изображением двух парней-солдат, белого и черного: каски в тряпках, автоматы с длиннющими стволами на груди, солнце, флаги и пустыня. Американцы воевали тогда в Афганистане. На плакатике для удобства благотворителей – три штрих-кода: на один доллар, два и пять.
Я смотрю на плакат. Девушка – на меня.
– Они – герои, – говорит она.
На плакатике написано: «HEROES».
Красотка заносит пистолет для пробивания штрих-кодов над плакатиком.
– Доллар или пять?
Повисла пауза.
И в этот момент я почему-то вспомнил майора Вятченина и подполковника Горобца с военной кафедры. Я учился на военного психолога. Они были такими суровыми дядьками, воспитывали нас, грубо шутили, заставляли драить коридор. Половая тряпка там не просыхала никогда. А на утреннем построении Горобец говорил: «Студент Прокудин, вы опять?» Я был то неправильно стрижен, то плохо брит. Я отвечал: «Опять, товарищ подполковник». И вместо первой лекции отправлялся мести плац от бычков. В американской аптеке мне вдруг стало их страшно жалко. Всех. И майора Вятченина, и подполковника Горобца.
Я поднял глаза и сказал кассирше с пистолетом:
– Спасибо, нет!
Она выпрямилась и бросила на прилавок мои пластыри. И сдачу.
Слово «enjoy» она сказала с таким звуком, как будто дала пощечину.
Я схватил пакетик.
До самой двери я чувствовал спиной ее взгляд. Шел и улыбался.
В тот день я побродил в районе «семидесятых улиц Ист-Сайда», посмотрел на дома, где могла бы жить Холли, но меня не покидали щемящие воспоминания о военной кафедре и студенческой юности. Я думал, что каждому даны в нагрузку или в награду свои воспоминания. И куда бы мы ни ехали, куда бы ни бежали, они будут с нами.
«Завтрак у Тиффани» как история дружбы
Б.П. В жизни писателя случается важное событие. Он находит в почтовом ящике письмо из маленького университетского журнала, пожелавшего опубликовать его рассказ. Первая публикация! Хоть и без гонорара, но публикация. Он, задыхаясь от счастья, побежал к Холли, прыгая через две ступеньки. Позвонил. Она открыла дверь не сразу, сонная, щурясь от солнца, а писатель просто сунул ей письмо. Холли долго его изучала, а потом говорит: «Я бы им не дала, раз они не хотят платить». Подняла глаза на писателя, поняла, что он пришел не советоваться, а делиться счастьем, и зевок сменился улыбкой.
– А, понимаю. Это чудесно. Ну заходи, – сказала она. – Сварим кофе и отпразднуем это дело. Нет. Лучше я оденусь и поведу тебя завтракать.
〈…〉
Помню тот понедельник в октябре сорок третьего. Дивный день, беззаботный, как у птицы. Для начала мы выпили по «манхэттену» в баре у Джо Белла, потом, когда он узнал о моей удаче, еще по «шампаню», за счет заведения. Позже мы отправились гулять на Пятую авеню, где шел парад. Флаги на ветру, буханье военных оркестров и военных сапог – все это, казалось, было затеяно в мою честь и к войне не имело никакого отношения.
Позавтракали мы в закусочной парка. Потом, обойдя стороной зоосад (Холли сказала, что не выносит, когда кого-нибудь держат в клетке), мы бегали, хихикали, пели на дорожках, ведущих к старому деревянному сараю для лодок, которого теперь уже нет. По озеру плыли листья; на берегу садовник сложил из них костер, и столб дыма – единственное пятно в осеннем мареве – поднимался вверх, как индейский сигнал.
Весна никогда меня не волновала; началом, преддверием всего казалась мне осень, и это я особенно ощутил, сидя с Холли на перилах у лодочного сарая. Я думал о будущем и говорил о прошлом. Холли расспрашивала о моем детстве. Она рассказывала и о своем, но уклончиво, без имен, без названий, и впечатление от ее рассказов получалось смутное, хотя она со сладострастием описывала лето, купанье, рождественскую елку, хорошеньких кузин, вечеринки – словом, счастье, которого не было, да и не могло быть у ребенка, сбежавшего из дому.
– А может быть, неправда, что ты с четырнадцати лет живешь самостоятельно?
Она потерла нос.
– Это-то правда. Остальное – неправда. Но ты, милый, такую трагедию устроил из своего детства, что я решила с тобой не тягаться.