Потом, в точности следуя запланированной синусоиде, переместились в бар «Акула» на Гесснер-Аллее. Там на маленькой сцене на высоком стуле сидела девушка лет семнадцати с огромной гитарой и пела печальные песни на французском языке. Свет фонарей падал на ее косички, веснушки и нежные коленки. Голос дрожал от волнения, аккорды путались.
Толик неожиданно заплакал. По-настоящему, от души. Крупные слезы катились по его подернутым модной щетиной щекам.
— Прекрасные люди, — сказал он, сдерживая рыдания. — Прекрасные! Я хочу ее усыновить.
— Кого? — не понял я, чувствуя себя уже порядком нагрузившимся.
— Вот ее! — Толик указал на сцену. — Певицу!
— А! Тогда не усыновить, а удочерить, — поправил я.
— И тем не менее! — тряхнул головой Толик. — Как ты думаешь, мне позволят?
— Надо спросить у официанта, — предложил я. — А заодно заказать водки. Или коньяку. Как считаешь?
— Нет! — Толик громко хлопнул по столу ладонью, слезы его моментально высохли. — После пива никакого коньяка! Виноград к винограду, зерно к зерну. Чему вас только в университетах учат… И еще, слушай, какого черта ты целый вечер смотришь на часы!? — грозно спросил Толик.
— Я смотрю? Вовсе не смотрю, — я прикрыл шапировское «открытое сердце» манжетой рубашки.
— Нет, смотришь! Ты куда-то опаздываешь?
— Никуда не опаздываю. Просто это… Это особенные часы, — я приподнял рукав рубашки и повернул запястье к Толику. — Видишь там окошко на циферблате?
— Ну?
— Оно почти закрыто.
— Ну?
— Это значит, я неправильно живу.
Толик, с трудом фокусируя пьяный взгляд, посмотрел на циферблат, потом на меня.
— Завязывай с мистикой, дружище.
— Это не мистика, это механика.
— С механикой тем более завязывай.
После «Акулы» мы поехали в Вест. Там в баре у Толика обнаружилось много знакомых. Прекрасные люди, просто прекрасные, все до единого.
— Ты не переживай, — успокаивал меня Толик. — Бармен знает, где я живу, так что можно немного выпить. Только не забывай, зерно к зерну!
— Но у тебя виноград! — я показал на бокал с вином в руках Толика.
— А виноград к винограду! — назидательно произнес Толик.
Что было дальше, я помню смутно. Помню только, что в какой-то момент сообщил Толику, что сотрудничаю с КГБ.
— Это прекрасно! — уверял меня Толик. — Просто прекрасно, дорогой ты мой человек!
Он рассказал об этом всем своим друзьям в баре, и они все захотели со мной выпить, а некоторые даже сфотографироваться.
Достоверно можно сказать лишь то, что пресловутая синусоида, повинуясь своей бесконечно волнообразной природе, покрыла собой всю ночь понедельника, перекинулась на вторник и захватила ночь среды.
Как я оказался дома в среду утром, и куда, в конце концов, подевался Толик, так и осталось для меня загадкой.
Около полудня заявился Комин. Он оглядел меня с головы до ног и поцокал языком.
— Хорош! Слушай, я и не знал, что ты запойный.
Я хотел возразить, но у меня не получилось, лишь махнул рукой.
— Машину вести, конечно, не сможешь.
— Не смогу, — вздохнул я.
— Тогда поведу я, — быстро решил Комин. — Собирайся, нас ждут в Ла-Шо-де-Фон!
Не обращая внимания на мои слабые протесты, он забрал ключи, затолкал меня на заднее сиденье, сел за руль, и вскоре мы уже выезжали на бернскую трассу.
— Через два часа будем на месте! — объявил Комин.
«Два часа! Чтоб ты лопнул!» — мысленно обратился я к его довольной физиономии в зеркале заднего вида, потом взглянул на часы и моментально протрезвел. Шапировского «открытого сердца» на моем запястье не было! Вместо него — золотой «ролекс дайтона» с черным керамическим безелем. Несколько секунд я бессмысленно пялился на это сокровище ценой в тридцать тысяч долларов, потом медленно начал соображать. «Дайтону» я узнал, это были часы Толика, как они оказались на моем запястье, я решительно не помнил, но если у Провидения осталась хоть капля благорасположения ко мне, «открытое сердце» должно быть у Толика. Дрожащими руками я вытащил из кармана телефон и набрал номер. Толик ответил сразу:
— В пятом отсеке живые есть? — это была его любимая похмельная прибаутка.
— Есть немного, — ответил я. — Толик, у меня твои часы…
— Все правильно! А у меня — твои! — раздалось в трубке.
Я поднял глаза в потолок машины:
— Слава тебе, господи!
— Мы ж с тобой поменялись, забыл, что ли? — перекрикивал шум далекой толпы Толик. — Ты сказал, что ты это «открытое сердце» носить боишься и отдал их мне.
— Боюсь? — переспросил я.