Мы долго сидели в тишине.
— Слушай, а давай еще попробуем, — сказал я. — Как ты это делаешь? Ну, чувство космоса это, — я пересел на диван.
— Что? — не понял Комин.
— Чувство космоса! Я пробовал много раз, не получается у меня.
— Сейчас?…
— Ну да, давай попробуем! Должно получиться. Что надо делать, говори!
Комин помедлил.
— Хочешь, значит, научиться? — спросил он.
— Да, хочу, — ответил я. — Серьезно.
Он сел рядом со мной на диван, откинулся на спинку и вытянул ноги. Я тоже откинулся на спинку и вытянул ноги.
— Подыши глубоко, чтоб успокоиться.
— Я спокоен.
— Закрой глаза, — сказал Комин.
Я закрыл. Вечерняя тишина обратилась в монотонный гул, в темноте перед глазами поплыли какие-то мутные круги, и вдруг, как вспышка, мелькнула неожиданная мысль.
— Постой-ка! — я открыл глаза. — Кажется, я знаю, как получить стенд на БазельУорлде.
Ночью я никак не мог уснуть. Коминский герой, «Володька Завертаев», не давал мне покоя. Володька Завертаев, аспирант Института Прикладной математики, знаменитого Келдышевского института, полный надежд, устремлений, благоглупостей, готовый сидеть с утра до ночи в вычислительных центрах. Только все вдруг закончилось, внезапно, в считанные месяцы 1992 года. В отделе Планетных атмосфер, куда я был приписан, из одиннадцати сотрудников за полгода осталось четверо. Великолепная четверка. Мясницкий, неплохой в сущности человек и толковый исследователь, но пьющий. Неуклонно сокращавшийся промежуток между запоями не позволял ему оформить выездные документы. Славин, поэт. Ночами писал белые стихи, без рифмы и очевидного смысла. После обеда появлялся на рабочем месте, чтобы распечатать стихи на институтском принтере. Пока листы серой казенной бумаги медленно ползли из раздолбанного принтера, Славин объяснял мне, что рифмы нет, потому что время сейчас такое, нерифмованное. Появится ли рифма снова — большой вопрос. Закончив с распечатыванием, Славин созванивался с очередной музой и исчезал. Был еще Федя, недавний аспирант, начинающий коммерсант. И я. Мой научный руководитель, член-корреспондент Академии наук Омаров, стремительно уехал в Америку, по едкому пояснению Мясницкого, «преподавать математику в кулинарном техникуме». Мне он оставил ворох смутных инструкций, общий смысл которых было несложно угадать: вали отсюда. Я пытался сопротивляться обстоятельствам. Честно пытался. Во время частых командировок в Петербург питался в основном консервированной морской капустой и хлебом, потому что ни на что другое не хватало денег. Подрабатывал на рынках, репетиторствовал. Это не было трагедией, наоборот, довольно весело. Я был молод, здоров, и готов есть морскую капусту сколь угодно долго, если бы не одно досадное обстоятельство — все, чем я занимался, было решительно никому не нужно. Моя тема была недостаточно проработана, чтобы заинтересовать западных грантодателей, поэтому никого увлечь ею я не мог. Продвигать тему самому, без руководителя, не очень получалось, не хватало знаний.
Единственным человеком, который был готов, из сочувствия, посмотреть на результаты, был Мясницкий. Взамен я должен был слушать, что Мясницкий думает по поводу происходящего вокруг. Происходящее он не одобрял, поэтому пил все больше, и наши встречи случались все реже.
Приятель из бывших младших научных сотрудников затеял издание глянцевого журнала, одного из первых в России. Дело было интересное. Он нашел деньги на проект и позвал работать к себе. Я понимал, что это шанс переменить жизнь, другого такого может и не представиться. Нужно было сделать выбор, и я его сделал: бросил аспирантуру и стал журналистом.
Ну а дальше кривая вывела меня к швейцарским часам. Довольно типичная история, в духе времени. Поддался обстоятельствам. Мог не поддаваться, потерпел бы лет пять-десять, защитил бы кандидатскую. Или не защитил бы. Мог спиться, как Мясницкий, мог сойти с ума, как Славин, или просто сгинуть. Получилось так, как получилось. Что ж теперь терзаться?
Даниэль Шапиро пребывал в сильном волнении. Он вскакивал с места, начинал мерить ателье шагами, усаживался, опять вскакивал. Пил воду, заламывал руки, хватался за сердце, за голову. За окнами давно стемнело, наш разговор продолжался уже больше двух часов.
— Не волнуйся, Даниэль, — успокаивал его я. — Деньги тебе переведут хоть завтра. Рассчитаешься с банком, и еще останется. У тебя есть твое ателье, руки, голова. Запустишь новую марку!
— О, мой «Роже де Барбюс»! Мое дитя! — трагически восклицал Даниэль.
— «Роже де Барбюс» будет блистать на нынешнем Базеле, как ни в чем не бывало. И ты навсегда останешься основателем марки, это будет написано во всех каталогах. Твой ребенок подрос, пора ему начинать самостоятельную жизнь, без родителей. Так всегда бывает с детьми.