Мы вышли из машины. Воздух был морозным и пьяняще чистым, пахло сеном и старыми досками. Дверь в сарай была приперта снежным сугробом, почерневшим от ранней оттепели.
Лещенко, проваливаясь в снег и чертыхаясь, ушел за угол. Вернулся с лопатой. Быстро расчистил вход, отпер висячий замок.
— Добро пожаловать!
Изнутри дом оказался совершенно пустым. Дощатый пол с огромными щелями, в которых легко может застрять нога, высокий потолок, темное гулкое пространство.
Лещенко включил фонарик. Луч зашарил по темноте.
— У меня тут все припасено! — он отодрал две доски в полу и извлек сначала один большой туристический рюкзак, потом второй. — Правда, на двух гостей всего. Но ничего, поделимся. Еда, одежда, все есть! — он еще раз запустил руку в дырку под полом. — Вот еще кое-что, — он достал керосиновую лампу. — Винтаж, понимаешь… Спички есть?
Я механически похлопал себя по карманам, Комин тоже. Спичек не было.
— Посмотрите в рюкзаке, в кармашке! — сказал Лещенко, а сам снова нырнул под пол. И тут же вынырнул.
— Тихо!
Мы замерли и начали вслушиваться. Снаружи доносилось слабое гудение, похожее на звук автомобильного мотора. Лещенко вскочил на ноги, подошел к распахнутой двери и начал вглядываться в темноту. Два луча скользили в ночи, точно повторяя повороты серпантина. Машина ехала к нам.
— Засекли, — едва слышно произнес Лещенко.
— Кто это? — спросил я.
Лещенко застыл, словно загипнотизированный шарящими в темноте лучами, в лунном свете его лицо казалось гипсовой маской, снятой с покойника. Мне стало не по себе.
— Кто это? — снова спросил я. — Смежники?
Лещенко вышел из оцепенения:
— Хватайте рюкзаки и дуйте отсюда! — быстро заговорил он. — Идите вверх по тропе, а дальше, как хотите. Высоко не забирайтесь, замерзнете. На дороги не выходите. Ночью огня не зажигайте. Спальники, одежда, еда — все там. — Он схватил рюкзак и кинул его Комину, второй мне. — Три дня сидите в горах, на глаза никому не попадайтесь, потом выходите и сразу в полицию.
— А ты? — сказал Комин.
— Я постараюсь их задержать. Шевелитесь, шевелитесь! — Лещенко помог нам надеть рюкзаки и вытолкал из домика во тьму.
Легкий морозец щипал уши. Никакой тропы не было, лишь едва заметный теневой штрих на бугристой снежной целине. У меня на ногах легкие туфли, предательски скользкие. Бег в них по снегу, да еще в гору, хромая, походил на нелепый цирковой номер. Комин схватил меня за локоть и потянул за собой. Так мы преодолели пару сотен метров открытого пространства, дальше начинался небольшой редкий лесок, за ним снова поле. Очутившись среди деревьев, мы остановились передохнуть. Я вспомнил — Лещенко сказал, в рюкзаках есть теплая одежда, может, и обувь тоже?
Я раскрыл свой, нашел теплую куртку, перчатки, шапку. Ботинки! Черт! Сорок первый размер! Низкорослый Лещенко приготовил все это снаряжение для себя. И для Комина. У него в рюкзаке оказались ботинки по его размеру — сорок второй. А мне нужен сорок четвертый. Комин протянул свои ботинки мне: он в сорок первый влезет, мне предстояло влезть в сорок второй. Я выдернул шнурки — все равно малы, ступня скрючена. Встал, сделал несколько шагов. Как на копытах. Больно, нелепо! Аж слезы из глаз. Все равно, это лучше, чем туфли, сказал Комин. Я нашел в рюкзаке нож, хотел отрезать у ботинок носок. Но в это время снизу со стороны домика раздался сухой хлопок, потом сразу еще два, потом еще.
— Потом отрежешь, — сказал Комин. — Побежали!
«Побежали!». Каждый шаг был для меня пыткой, вдобавок разболелась ушибленная при падении в шахту нога. Тропы больше не было, вообще никакой. Несколько раз я спотыкался о припорошенные снегом острые камни и больно падал, разбил в кровь колено. Вдалеке маячил лесной массив, в котором, наверное, можно было бы спрятаться. Но до него больше километра через развалы камней и снежную целину.
За спиной хлопало довольно долго, потом стихло. Боль в ноге стала нестерпимой.
— Стой! Больше не могу! — крикнул я Комину и без сил рухнул на камни.
Комин помог мне снять рюкзак. Мы уселись, упершись спинами. Говорить не хотелось.
Наступившая тишина пугала больше, чем звуки выстрелов, больше, чем разбавленная лунным светом темнота вокруг. Следы на снегу хорошо заметны, они выведут тех, кто стрелял, точно к нам. Сколько еще есть времени? Полчаса? Двадцать минут? Холодно. Ноги не двигаются. Остается сидеть и смотреть на небо, подпертое пепельно-серыми горами. На дымчатые пятна ночных облаков, бриллиантовые пылинки звезд между ними. Если закрыть глаза, бриллиантовые пылинки не исчезнут, будут мерцать и подрагивать. Красиво. Даже не надо открывать глаза. И бежать никуда не надо. Бесполезно, нет сил и нет смысла. Звездное небо со мной. Я медленно скатывался в сон, мешало только покалывание в левом запястье, не сильное, но раздражающее, досадное, как камешек в ботинке. Покалывание тормозило плавное скольжение в бесконечность, что-то я забыл, что-то я должен был сделать, прежде чем раствориться без следа в черной бездне. Что-то… что-то… И вдруг, как вспышка: вспомнил! Северная Гавань, Копенгаген, декабрьский промозглый день, «Список кораблей». Я обещал рассказать дочке о Троянской войне! Одиссей, он же Улисс, долгий путь домой. Мой дом там. Там, где эти смешные косички и глаза, похожие на мои. Я должен быть рядом с ними. Всегда рядом с ними. Покалывание в левом запястье стало сильнее. Я рывком поднял руку. «Открытое сердце». В окошке на циферблате мерцал в лунном свете маленький рубин, и билась пружина: Вставай! Вставай! Вставай!