Баженов начал свой рассказ тихим, спокойным голосом:
— Много мне довелось повидать. Побывал я в чужих краях. Впрочем, сие вам известно…
Глубокие морщины пролегли на лице Баженова. Казалось, что он был зол на свою память и что-то усиленно пытался вспомнить.
— Скажу о другом, о чем, кажется, не говорил… Разные бывают желания и прельщения у людей, кои выезжают в далекие края. Одни прельщаются праздностью, другие ловкостью в коммерции или европейской ученостью. Там всего в избытке. Но польза от холопского прельщения малая. Чужое к себе не пристегнешь, да и надобности в этом нет… Помню, в году шестьдесят четвертом позвал меня Поччи в Рим. Сей господин был там секретарем Академии Святого Луки. Приехал я в Рим. На публичном экзамене представил опыты своего знания в архитектуре и рисовании. Много восторгов было, много добрых слов сказано. Пожалован я был дипломом на звание академика с привилегией быть даже действительным профессором архитектуры в сей академии. Стали ко мне заказы разные поступать. Но ни предстоящей славой не прельстился я, ни обещаниями хорошей платы за мои труды. Почему?..
Баженов долго молчал, словно не находил ответа на им же поставленный вопрос. Потом чему-то улыбнулся и неторопливо продолжил рассказ.
— Казалось бы, простая материя, а рассуждениям почти неподвластна. Впрочем, попробую… Своими моделями Лувра и храма Весты, проектом Инвалидного дома и другими работами я не токмо порадовал учителей своих, но и доказал, что русские в сложных науках зодчества тоже весьма преуспеть могут. Но не поняли некоторые из просвещенных европейцев, что для нас, русских, мастерство и знания — это токмо азбука художества. Не техникою художества прельщают нас творения русских, кои землю российскую украшают. Наш взор более пленяет самобытность. Творение без самобытности — это все равно что человек, лишенный души и сердца. Однако же глупо вкусы, привычки и нравы своей нации чужому племени навязывать. Можно, конечно, и техникою ограничиться, не думая о душе творения. Но сие неизбежно влечет за собою и перестройку душевную, но токмо уже в самом себе, в архитектуре человеческой. Потому и не стал я архитектором французским или итальянским. С большей охотою выполнял я какую ни на есть черную работу. Заработав немного денег, отправился я бродяжничать по Италии. Был в Генуе, Пизе, Флоренции, побывал в сказочном граде Венеции. Сие путешествие было для меня много полезно. Рисовал я разные древние храмы, античные колоннады, фонтаны на площади Треви, ползал средь развалин, интересуясь орнаментами и техникою строений, авторы коих — наши далекие предки. И лишь нужда — постоянный мой спутник — заставила меня покинуть эти чудные места. В Венеции познакомился я с русским майором Валериани. Он выручил меня, дал 50 червонцев. На них я добрался до Парижа, ибо денег на прямую дорогу в Россию не хватало. Здесь я вновь повстречался с учителями. А далее… — Баженов потянулся было к столу, но рука задрожала и беспомощно опустилась. Архитектор перевел взгляд на детей, виновато улыбнулся. — Возьми, Оленька, вон ту тетрадь. Страница заложена. Прочитай вслух.
— «Париж, майя, тридцатого дня, — тихо, слегка дрожащим голосом начала Оля, — как было условлено, король принял нас при выходе. Его величество Людовик Пятнадцатый, христианнейший король Франции и Наварры — изрядного росту, тучен, у него жирная шея, круглые, навыкате, глаза. Разговаривая, он тяжело дышал.
На нем был лилового шелка кафтан, серый, в мелких кольцах парик, через грудь лента ордена св. Духа. В приемной мы были втроем. Господин де Вальи представил меня королю. Людовик дальнозорок, мои рисунки он смотрел, вытянув руку вперед. Король стоял у окна. Было за полдень. Стриженая аллея уходила в синеву Версальского парка.
Покончив с осмотром, его величество изволил произнести:
— Я оставляю вас архитектором двора, — и протянул мне папку.
Что сделалось со мною, трудно передать. Подталкиваемый учителем, я опустился на одно колено, как требует здешний этикет.
— Сир, — вымолвил я, путая от волнения французские слова, — я безгранично восхищен вашим вниманием и огорчен тем, что недостоин его.
Король приподнял брови.
— Вы отказываетесь? — удивленно спросил он и, не дожидаясь ответа, грузно пошел к дверям.
Мой бедный учитель стоял как громом пораженный. Это меня развеселило, и я оправился совершенно. Всю дорогу, сидя в карете, увозившей нас в Париж, Карл де Вальи повторял, качая головой:
— И вы отказались? Непостижимо! Вы, который так любит Париж, Францию…
Что я мог ответить!
Да, это верно, я люблю Францию, привык к ней, но родину, Москву я люблю больше всего на свете».