– И что это за хрень, а? – Она гневно поворачивается ко мне.
У Кристин карие глаза и светлые волосы. Вблизи она выглядит хорошенькой старлеткой, из тех, что не снимались ни в каких фильмах, но чьи вусмерть отфотошопленные портреты красуются на обложке журнала «Стафф». Впрочем, в данном случае кто-то явно отметил галочкой команду «Сохранять пропорции», поэтому портрет выглядит идеально.
– Поверить не могу, что нас заставили таскать стулья! Это вообще законно?
– Думаю, да. Хотя, конечно, ужасно…
– Ну разумеется! Разве у нас нет конституционных прав? Дискриминация и все такое.
– Мы же школьники, какие нам конституционные права?
– Полный отстой!
– Ага. – Постукиваю пальцем по голове лежащего в кармане «Шекспира». – Кстати, меня зовут Джереми.
Протягиваю было ей руку, но тут же спохватываюсь и отдергиваю. Незачем делать это на глазах у других.
– Я знаю, – говорит Кристин. – Мы же в одном классе по математике.
– А, ну да, – делаю вид, что совершенно забыл об этом. – Сама знаешь, как бывает, занимаешься, занимаешься в одном классе с кем-нибудь и не замечаешь…
– Лизандер! – рявкает мистер Рейес. – Прошу!
– Э-э-э…
Кажется, Лизандер – это я.
– Я – Лизандер, да?
– Он самый, – кивает мистер Рейес.
– Тогда окей. Ага… «Любовь отца имеешь ты, Деметрий, так оставь же мне Гермию, а сам – возьми его…»[2]
– Спасибо, Джереми. – Он причмокивает губами, как делают взрослые, когда сердятся или огорчаются. – Прекрасно. Действительно прекрасно.
– «Но, государь, не так же ли, как он, и я богат, и знаменит рожденьем?» – продолжаю я.
– Ненавижу его, – шепчет рядом Кристин. – У него паршивые уроки. Он вообще не умеет учить…
– «Моя любовь сильней его любви»…
– Всерьез подумываю написать о нем письмо в метаченскую «Хоум Ньюс Трибюн»…
Не знаю, понравился ли я Кристин или она настолько сильно ненавидит мистера Рейеса, но в любом случае она со мной разговаривает, и это факт. Продолжаю читать свою роль и всякий раз, доходя до строк о любви (ну, вы знаете Шекспира), слегка поворачиваюсь к Кристин, чтобы звуковые волны моего голоса достигали клеток кожи ее щеки, заставив каким-нибудь непостижимым образом отреагировать.
Видите ли, когда я разговариваю с девчонками, у меня активизируется внетелесное сознание, ну, или подсознание. Все вдруг делается страшно важным. Моя поза, обычно совершенно отстойная, временно выправляется, если вот эдак изогнуть спину, все органы чувств начеку. Глаза со снайперской точностью отмечают расстояние до Кристининой ноги, а если мы на миг соприкасаемся, мозг принимается гадать: случайно или нарочно? И если нарочно, то это сделала она или я? Она заметила, что наши ноги соприкоснулись? Обратила внимание на мои взгляды исподтишка? Увидела белый носок, выглядывающий из-под штанины? (Надо обязательно поправить.)
– Лизандер! – вновь клекочет мистер Рейес после окончания сцены с эльфами и феечками.
Судорожно листаю сценарий. Кристин улыбается, что, разумеется, отнюдь не помогает. Я улыбаюсь в ответ, хотя ее улыбка может предназначаться не мне. Или мне, но в обидном смысле. Что, если она смеется над моей неуклюжестью?
В любом случае пока все отлично. Это шаг вперед.
– «А вы меня хлопками наградите, и верьте мне – исправится Робин!», – читает Кристин.
Без настоящих аплодисментов конец «Сна в летнюю ночь» не звучит. Сейчас половина шестого, и я взмок во всех возможных местах.
– Э-э-эх… – все шумно потягиваются, со скрежетом отодвигают стулья.
Кое-кто уже давно смотался, отчитав свою роль, но нас здесь еще около дюжины, включая клюющего носом мистера Рейеса.
– Очень хорошо, – учитель вскидывается. – Такая, значит, пьеса. Завтра начинаем со сцены Лизандра и Деметрия, э-э-э… Не пропускайте репетиций, не опаздывайте и…
Бла-бла-бла. Мы все тянемся за своими рюкзаками, и его монолог тонет в грохоте стульев, наших зевках и болтовне. Вот он, мой последний шанс поговорить с Кристин. План такой: во-первых, отдать ей шоколадку; во-вторых, проделать это непринужденно, так, словно мы с ней – давние друзья; в-третьих, выйти из актового зала в зените славы.
– Э-э-э, Кристин, – говорю я ей в спину, прежде чем она успевает спуститься со сцены.
Рука в левом кармане сжимается и разжимается. В правом – наготове «Шекспир».
– Ты не слышала о том, что я якобы написал тебе письмо?
– М-м-м? – Она оборачивается.
По-моему, это «м-м-м» не предвещает ничего хорошего.
– Ну, письмо… Утром, на уроке математики Дженна, она еще сидит рядом со мной… Да ты ее знаешь, Дженна Ролан. Она типа болтала, будто я написал тебе письмо. Но я ведь тебя даже толком не знаю, и все это, видимо, какое-то недоразумение, ну, или как-то так.