Беатриче и Вергилий: роман
Янн Мартел
Второй роман Генри, тоже изданный под псевдонимом, имел успех. Он получил всякие премии и был переведен на дюжину языков. С разных концов света сыпались приглашения на «премьеру книги» и литературные фестивали; роман приняли в несчетных школьных и читательских кружках, его брали в дорогу пассажиры поездов и самолетов, а Голливуд собирался экранизировать, и прочее, и прочее.
Однако Генри по-прежнему вел обычную, не звездную жизнь. Писатели редко становятся публичными фигурами. Вся известность по праву достается их творениям. Публика легко узнает обложку прочитанной книги, а вот этот парень в кафе… кажется… похож… хотя у того длинные волосы… ой, ушел.
Но если его узнавали, Генри не чинился. Опыт подсказывал, что встреча с читателем сулит радость. Ведь эти люди прочли его книгу, и она их затронула, иначе зачем к нему подходить? Эти встречи имели оттенок близости: два незнакомца сошлись, дабы поговорить о чем-то стороннем, что запало им в души и разрушило все преграды. Ложь и славословие неуместны. Приглушенные голоса, склоненные головы, распахнутые души. Случались исповеди. Один прочел роман в тюрьме. Другая читала его, сражаясь с раком. Отец семейства поведал, что после смерти ребенка, родившегося до срока, вслух читал роман близким. Были и другие подобные откровения. Каждый раз что-то из романа — строка, персонаж, событие, образ — помогало одолеть жизненный кризис. Некоторые весьма бурно выражали свои эмоции. Расчувствовавшись, Генри, как мог, их утешал.
Чаще всего читатели просто хотели выразить восторженную признательность, иногда подкрепляя ее чем-нибудь осязаемым — собственноручно изготовленным или купленным презентом: моментальным снимком, закладкой, книгой. Бывало, они робко задавали пару вопросов, благодарно принимали любой ответ и, не желая больше беспокоить, обеими руками прижимали к груди книгу с автографом. Самые отважные — обычно, но не всегда, подростки — просили с ними сфотографироваться. Генри обнимал их за плечи и улыбался в объектив.
Читатели отходили; после общения с кумиром их лица светлели, как и лицо Генри, встретившего своих поклонников. Он написал роман, потому что ощутил в себе пустоту, требовавшую заполнения, вопрос, ждавший ответа, чистый холст, жаждавший краски — смесь тревоги, любопытства и радости, которая есть источник творчества, — и заполнил пустоту, ответил на вопрос и плеснул краску на холст, все это сделав ради себя, ибо иначе не мог. И вот теперь совершенно незнакомые люди говорили, что его книга заполнила в них пустоту, ответила на вопрос и расцветила их жизнь. Одобрение незнакомца, будь то улыбка, шлепок по плечу или похвала, воистину окрыляет.
Что до славы, она никак не ощущалась. Ведь это не любовь, голод или одиночество, что незримо для стороннего глаза накапливаются внутри. Слава — нечто абсолютно внешнее, исходящее из чужих умов. Она существует в том, как на тебя смотрят и держатся с тобой. В этом смысле быть известным все равно что быть геем, евреем или представителем явного меньшинства: ты — это ты, а люди проецируют на тебя свое представление о тебе. Успех романа ничуть не изменил Генри. Он остался тем же человеком, с теми же достоинствами и слабостями. Для крайне редких встреч с недовольным читателем в запасе имелось последнее оружие писателя, выступающего под псевдонимом: нет, я не имярек, а просто малый по имени Генри.
†
Наконец хлопоты по продвижению романа, требовавшие личного участия, стихли, и Генри вернулся к той жизни, когда мог безвылазно сидеть в своей комнате. Он написал еще одну книгу. Пять лет он размышлял, исследовал, писал и переделывал. Эта книга существенно повлияла на дальнейшую жизнь Генри и заслуживает того, чтобы о ней рассказать.
Она была в двух частях, и Генри хотел, чтобы его творение вышло в формате, среди издателей известном как аллигат — книга-перевертыш, в которой два текста, но каждый начинается со своей стороны переплета и по отношению к другому перевернут вверх ногами. Если ее пролистать, в какой-то момент текст пойдет вверх тормашками, и вы доберетесь к начальным главам произведения-близнеца. Оттого и название — перевертыш.
Генри выбрал столь необычный формат, потому что хотел наилучшим образом подать два произведения, объединенные названием, темой и проблематикой, но разные по жанру. Вообще-то он написал две книги: роман и документальное эссе. Но беллетристика и документальная проза редко публикуются в одном томе. Загвоздка в том, что эти жанры традиционно существуют порознь. Так наши знания и впечатления о жизни рассортированы в книжных магазинах и библиотеках — разные полки, разные этажи, и так издатели выпускают книги — вымысел в одной упаковке, рассуждение в другой. Однако писатели творят иначе. Романы вовсе не лишены рассудочности, а эссе — фантазии. Да и люди живут по-другому. В их мыслях и поступках нет строгого подразделения на образность и рациональность. Правда и ложь — трансцендентные категории и в литературе, и в жизни. Беллетристику и документальную прозу полезнее разделить на ту, что изрекает правду, и на ту, что лжет.