Письмо это тотчас же было мною послано с Африканом к Лаврову. Поздно ночью верный мой кучер вернулся с ответом: «Завтра в шесть утра у Барсучьих горок. Лавров».
Записка эта несколько смутила меня. Я ждал объяснений и более подробных условий дуэли, я ждал секундантов противника и сам долго перебирал в памяти имена тех, кого бы я мог выбрать в свои секунданты. Теперь же думать об этом было бесполезно. Оставалось лечь спать и предоставить все времени и случаю.
На туманной заре выехал я верхом из дому. Африкан трухтил за мною в отдалении. Я чувствовал себя настоящим героем и восторженно повторял имя своей героини. Не доезжая березовой рощи у Барсучьих горок, я слез с лошади, передал ее Африкану и наказал ему здесь дожидаться, а сам пошел дальше. Поднявшись на холм, поросший кустами, я увидел Лаврова. Он сидел на траве и собирал землянику. Лицо его было, по обыкновению, невозмутимо. Увидав меня, он поднялся и, улыбаясь, пошел мне навстречу. Я чопорно отдал ему честь.
— Как видите, ваша просьба исполнена, — сказал я холодно, — потрудитесь сообщить мне свои условия. За недостатком времени, не мог я прислать своих секундантов, а всякое промедление с моей стороны вы имели бы основание почесть за нерешительность.
Лавров, не оставляя улыбки своей, отвечал спокойно:
— Весьма признателен вам за это. Предмет нашего спора столь щекотлив, что мне бы было крайне нежелательно вмешивать в него кого-либо постороннего. Не удивляйтесь, но выслушайте меня. Я человек свободных, независимых взглядов и думаю и в вас найти не узкого педанта. Судите сами, где обычный повод к поединку — его у нас нет, мы не оскорбляли друг друга и перед светом честь наша не запятнана, следовательно, и восстанавливать ее перед светом нам не надобно. Затронута честь женщины, священная для нас обоих. Мы, как рыцари, должны заступиться за нее и поединок решит, кто из нас более дорожит этой честью. К чему же в таком случае свидетели? Люди всегда имеют склонность принижать все высокое — их вздорные пересуды могут только повредить той, во имя которой мы готовы биться. Мы не разбойники и не предатели и можем верить друг другу. Это небо будет нам вполне надежным свидетелем. Вот мои пистолеты, вот порох в пули, выбирайте любой и сами забейте заряд. Расстояние, я думаю, безразлично Пуля найдет того, кого ей нужно.
Лавров умолк и нагнулся над ящиками, где лежали пистолеты. Я несколько минут стоял неподвижно. Слова противника моего, которого считал я за минуту низким, пробудили во мне иные мысли. Я показался себе внезапно опрометчиво горячим и несправедливым. Говорить так, как говорил Лавров, мог только человек благородный. Юношеский задор мой остыл мгновенно, я чувствовал себя точно школьник, коему прочел наставник нравоучение. Пылкость моя толкала меня в другую крайность: я готов был кинуться к Андрею Вениаминовичу и пожать ему руку. Но вовремя остановился. Поединок должен был состояться. Принимая его, я тем самым показывал, что верю безупречности Лаврова и высоко чту доброе имя доверившейся мне женщины. «Она меня любит, — подумал я, радостно волнуясь, — разве это не самое большое доказательство ее доверия?»
Мы приготовили пистолеты, разошлись на десять шагов и условились разом громко считать до трех.
Когда мы сказали «два», я опустил пистолет и молвил в смятении:
— Нет, я стрелять не могу.
— Почему? — спросил Лавров.
— Потому, что считаю вас правым безусловно, а целить в воздух значило бы нанести вам оскорбление и поединок обратить в жалкую комедию. Лучше стреляйте вы один.
— Это ваше последнее слово?
— Да, последнее.
— Но вы должны понять, — сказал Лавров с настойчивостью, — что один я стрелять не стану; поединок же не может не состояться, ибо честь женщины затронута; мы отвечаем за нее и не смеем от того отказываться. А потому, вот вам новое условие: мы будем стреляться, закрыв глаза, и этим всецело предоставим решение самой судьбе.
На это у меня не нашлось возражений. Я покорно закрыл глаза, и мы снова стали медленно и громко отсчитывать — «раз», «два»… «три». Решающее «три» заглушено было выстрелами, но они не оказалась роковыми: мы оба остались живы и невредимы. Так распорядилась за нас мудрая судьба.
Пожав друг другу руки, мы тотчас же разошлись в разные стороны. Говорить сейчас было не о чем, да и вряд ли это доставило бы нам удовольствие. Мы засвидетельствовали друг перед другом свое уважение, но все же приятелями оставаться не могли.