Выбрать главу

Галиматье знает киностудии Франции лучше, чем свою собственную квартиру, куда он вообще редко заходит. Он ведет меня через широкие, заставленные декорациями и аппаратурой коридоры. Под ногами валяются километры смотанных в рулоны кабелей. Мы проходим мимо ряда стульев в стиле ампир, заворачиваем за голландскую печь с фальшивыми изразцами, затем перешагиваем через деревянный манекен, который удивленно таращится невидящими глазами на снующий во все стороны народ, и, наконец, останавливаемся перед широкой и настолько толстой дверью, что внутри легко могла бы квартировать целая семья из дюжины человек.

Над дверью горит красный фонарь.

- Красный свет! - произносит Альбер, подмигивая самому себе.

Он снова смотрит на меня изучающе. Взгляд настолько липкий, что его, кажется, можно использовать в качестве липучки для мух.

Чтобы немного разрядить обстановку, я спрашиваю:

- Классный фильм?

- Как сказать, - строит гримасу мастер восклицательных знаков. Меняются нравы, появляются новые спецэффекты, но нет достойных сюжетов.

Разбираясь в тонкостях кинематографической кухни, он решает выплеснуть на меня свои знания и шепчет с жаром:

- Понимаешь, комиссар, сюжет в кино заключается в том, что один господин хочет прыгнуть на даму, но по разным причинам может это сделать только в конце фильма или книги. Ситуации разные, а сюжет один и тот же. Типичный в новом кино. В наше извращенное время если господин хочет даму, то он ее возьмет в натуральном виде, быстро, не спрашивая мнения семейного совета. Понял? А как следствие - кризис жанра.

Красный фонарь гаснет. Механик сцены открывает тяжелую дверь.

- Пошли! - бросает Альбер. Он широким шагом входит в студию площадью с общественный туалет. Этот Галиматье везде как дома. В его присутствии хозяева начинают чувствовать себя гостями.

В студии царит страшный гвалт. Включенные прожекторы ослепляют меня. По студии мечутся люди с очень озабоченным видом. Из-за жары и духоты я несколько теряюсь. Народ в основном одет в вельвет, замшу и кожу. Вперемешку слышится английская и французская речь.

Галиматье перешагивает через загородку, и мы выходим прямо под свет прожекторов на съемочную площадку, изображающую великолепно воссозданную улицу Марселя. На полу настоящая булыжная мостовая, а в глубине виден старый порт.

- Вон смотри, - говорит Альбер, - малый, который крутится возле кинокамеры и лысый, как орех, - это Жив О'Глотт, самый главный режиссер. Знаешь, сколько ему платят за работу во Франции? Двадцать штук в день только суточные! Ему не удается переварить такие бабки, зато местные девочки называют его Сайта-Клаусом.

Мы пробираемся через лес трехногих юпитеров. Чуть поодаль я замечаю Фреда Лавми. Должен признать, у него обалденная внешность. Парень развалился в кресле, на котором написано его имя. На нем светло-бежевый костюм с переливом, кремовая рубашка и вишневый с бежевыми разводами галстук. Супермен сидит, чуть прикрыв глаза. Зато его рот открыт как ворота, и здоровый малый с загорелой блестящей лысиной пульверизатором что-то прыскает ему в глотку...

- Что это он делает? - спрашиваю я Бебера.

- Обрабатывает ему горло антибиотиками. Лавми считает, что французские киностудии страдают отсутствием гигиены, вот он и опрыскивает рот для профилактики. С такими бабками можно себе позволить думать о здоровье. Знаешь, у этого двуногого гонорар за каждый фильм более восьмисот тысяч! Один слог, который он произносит, стоит дороже, чем речь премьер министра...

Расслабившись, Альбер подходит к актеру.

- Привет, Фредди! - бросает он.

Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто неспособен держать открытыми и то и другое.

- А, привет, Боб!

- Хочу представить вам своего друга, - говорит Галиматье на английском, указывая на меня. - Хороший парень, и очень хочет познакомиться с вами.

В какой-то момент у меня возникает опасение, что Альбер назовет мою профессию. Но он об этом не говорит, и я понимаю, что упущение сделано специально. Мой друг журналист большой психолог. И он меня знает. Ему известно, что мне плевать на актеров, кто бы они ни были, и если я пришел сюда, в киностудию, то наверняка что-то разнюхать и дело, скорее всего, очень серьезное.

Где-то внутри себя я благодарю Галиматье за скромное умолчание, и мои дружеские чувства к нему становятся сильнее.

- Привет! - кивает мне Фред Лавми.

Он отодвигает малого с пульверизатором, подмигивает мне и выпрямляется. Лавми, на мой первый взгляд, не выглядит испорченным букой. Он дутая звезда экрана, и серое вещество не очень беспокоит его, дает спокойно спать по ночам, но парень он вроде добрый, понятно сразу.

- Ну вот, теперь вы знакомы, - ухмыляется Альбер.

Поскольку у меня на физиономии отражается внутреннее беспокойство, Альбер пожимает плечами.

- Валяй, но только он не говорит по-французски. Собственно, он и по-американски-то с трудом говорит. Этот малый - цветок предместий больших городов Америки. Его мироощущения формировались среди проституток Филадельфии, а тамошние легавые учили его с помощью дубинки отличать хорошее от плохого. Так что если он чего-то добился, то это уже заслуживает уважения, понимаешь?

- Еще как!

Но Фред в любом случае мне очень симпатичен. Под личиной этакого небрежного громилы угадывается большая человеческая грусть и одиночество.

- Красивый парень, скажи? - говорит Бебер тоном продавца на рынке, расхваливающего свой товар. - У него коктейль поляков и ирландцев в крови, и каков результат! Шикарные ребята американцы! Никакого прошлого, зато какое будущее!

- Что он говорит? - подмигивает мне Фред.

Если я и понимаю по-английски, правда, с трудом, то говорю еще хуже. Но все же, собрав в кучку все свои мизерные знания, изрекаю фразу, которая очень веселит кинозвезду.

- Кто этот верзила, похожий на хот-дог? - спрашиваю я, указывая на малого с пульверизатором.

- Его секретарь. Он служит Фреду менеджером, прислугой и доктором... Его зовут Элвис. Немножко угрюмый, но хороший парень, хоть и педераст...