Солдат, выяснявший у меня, куда идти, сидел в нашем купе рядом с Мери, его полка была поднята. Это был человек с продолговатым загорелым лицом, худой и долговязый, чей возраст трудно было определить: то ли двадцать лет, то ли тридцать пять. Звали его Хэтчер. Хэтчер носил нашивки Европейского театра боевых действий со звездочками за три сражения. На нем были брюки цвета хаки, заправленные в полевые ботинки. Сев рядом с ним, я почувствовал, что он выпил. Меня это ничуть не обескуражило.
Поезд тронулся, и тогда, с протяжной интонацией уроженца Миссури, он нараспев произнес:
– Да-а, интересно, когда же я снова увижу Канзас-Сити?
– Были дома в отпуске?
– Угадал, брат. И что это был за отпуск! Ого-го! Я повидал Лондон, Париж и Шанхай, но мой город – это Канзас-Сити. Спустил семьсот сорок долларов за две недели, но дело того стоило.
– Но в Шанхае вы побывали не в эту войну?
– Эта война тянется дольше, чем кажется кое-кому. В Шанхае я был в тридцать седьмом. Служил матросом на британском грузовом судне. Потом на британском пассажирском корабле на Янцзы.
– Так вам надо было служить на флоте.
– Пробовал попасть на флот, но не подошел по физическим данным. Я оказался в достаточно хорошей форме, чтобы добраться до Сицилии и пройти через Нормандию, а вот для флота – не гожусь. Что вы на это скажете?
– Я считаю, что тяжелее всего в пехоте. На флоте чувствуешь себя спокойно, пока твой корабль не обстреляют и тебе не придется догонять его вплавь.
– Впервые присутствую при столь необычных дебатах о достоинствах армии и флота, – улыбнувшись, вмешалась в наш разговор Мери.
– Но так и есть, – продолжал я с пьяным упорством. – Уж я-то точно знаю, потому что сам попросился на флот, чтоб меня не призвали в пехоту.
– Слушай, брат, ты прав, – сказал рядовой Хэтчер. – Ты честный, хоть и офицер. Как насчет того, чтобы за это выпить?
Он хотел встать, но я удержал его.
– У меня есть бутылка. Во всяком случае, полбутылки.
Мы вдвоем выпили, а Мери отказалась, так как нечем было разбавить.
– Вы сказали, что в тридцатые годы провели какое-то время в Китае, – сказал я. – А Китайскую войну вы тоже видели?
– Видел разграбление Нанкина. Такое не забывается.
Взгляд Хэтчера посерьезнел, а лицо утратило жизнерадостное выражение. Мери посмотрела на солдата с интересом, но промолчала.
Взволнованным, как у Старого Морехода, голосом Хэтчер начал свой рассказ:
– Наш корабль перевозил пассажиров вверх по реке из Нанкина в Ханькоу. Большинство из них были европейцами: британцы, французы, русские и немного американцев, решивших выбраться из Нанкина, пока еще было можно. Дело было зимой 1937-го. Мы снарядили корабль в последнее плавание – не знали, что оно станет последним, но так получилось, и не смогли достать провизию для пассажиров. Мы стояли на рейде возле Нанкина с пассажирами на борту, и первый помощник выбивался из сил, чтобы достать для них провизию. В Нанкине было сколько угодно продовольствия, но япошки наложили на него лапу.
На следующий день первый помощник взял с собой в город меня и еще пятерых парней, владевших оружием. Мы у него были вместо телохранителей. Я навсегда запомнил, как мы шли вдоль стены к городу. Я много чего потом повидал в Европе, но такого ни разу не встречал. Вдоль стены, протянувшейся на несколько миль, с обеих сторон громоздились трупы умерших от истощения людей, связанные по нескольку и брошенные как попало. Больше я нигде не видел, чтобы с человеческими телами обращались хуже, чем с вязанками дров.
Мери побледнела, а глаза ее стали еще больше и ярче.
Заметив это, Хэтчер сказал:
– Извините меня. Напрасно я разболтался. Но вы зато теперь понимаете, почему к концу войны я хочу добраться до Тихого океана. Немцы не вызывали во мне такой ненависти, может, потому, что я ни разу не видел нацистского концлагеря.
– Вы сумели достать еду для своих пассажиров?
– Да, связались с одним дельцом с черного рынка. Он, кстати, был белый, представляете? Но имел связи с желтопузыми. Насколько я понимаю, он контролировал в городе почти все запасы риса и потому запросил монопольную цену. Первый помощник в конце концов раздобыл около пятидесяти мешков, но они не пошли нам на пользу.
– Почему?
– Однажды, когда мы плыли вверх по реке, японцы стали бомбить нас. Почти все спаслись, но корабль сгорел чуть не дотла. Черт знает каких усилий нам стоило вернуться в Шанхай! После этого я и убрался из Китая. – Хэтчер усмехнулся. – Думал, навсегда, но уже почти год меня не оставляет чувство, что я снова там. Хотел бы я встретиться с желтопузым коротышкой, сбросившим ту бомбу!
Мимо нас по коридору проходил Андерсон. Я предложил ему выпить, и он зашел. Я предложил сходить в клубный вагон за содовой для Мери, но Андерсон отнесся к моей идее с сомнением.
– Вряд ли там что-то есть. В Канзасе сухой закон.
– Мне вполне достаточно, – успокоила меня Мери.
О себе я этого сказать не мог. Мы сосредоточили усилия на моей пустеющей бутылке. Андерсон выпил немного и отправился назад к мисс Грин. Проводник стал стелить нам постели, и Мери пошла к дамам Тессинджер, а мы с Хэтчером в мужскую курилку.
Наклонившись, он заплетающимся языком прошептал мне на ухо:
– Тот жирный парень твой друг?
– Нет, мы познакомились сегодня в поезде.
– А как его фамилия?
– Андерсон. Он торгует нефтью.
– Говоришь, фамилия Андерсон? Говоришь, торгует нефтью?
– Ты с ним знаком?
– Не уверен, – пробормотал Хэтчер, – но может, и знаком. А если знаком, то будет очень занятно.
– Что ты имеешь в виду?
– Да так, просто парень он занятный, и нефтяной бизнес меня всегда занимал.
Если бы у меня было другое настроение, отговорка Хэтчера заинтриговала бы меня и я бы попытался расспросить его поподробней. Но доброе виски, разлившись большущей волной, пульсировало в моем организме. На меня снизошло блаженство опьянения. Путешествие длиною в день и олимпийские высоты, на которые я вознесся, отделяли меня от гибели Сью Шолто й Бесси Ленд, казавшейся мне сейчас чем-то несущественным. А их изуродованные тела напоминали сломанных кукол из детских воспоминаний. Да и вообще, темный мир за окнами вагона утратил реальность. Я отчетливо видел лишь светлую движущуюся комнату, где выпивал с интересным собеседником, и отражение собственной глупой довольной физиономии в стекле.
Хэтчер достал смятый конверт из нагрудного кармана рубашки цвета хаки и теперь рылся в других карманах.
– Что потерял? – поинтересовался я. – Скажи, и ты это получишь.
– Да вот письмо, которое надо бы отправить. Но черт его знает, куда подевалась ручка.
Я протянул ему свою. Вынув из конверта два сложенных листка, он развернул их, и я увидел, что они густо исписаны. Положив на колени журнал, Хэтчер принялся писать на обратной стороне второго листка. Медленно шевеля губами, он будто произносил про себя слова, чтобы не сделать ошибки. Умей я читать по губам, я бы узнал содержание приписки и, возможно, смог бы спасти ему жизнь.
Закончив, он положил дописанное письмо в конверт и вернул мне ручку. Я заметил, что на конверте уже есть марка, адрес и пометка «Авиа».
– Надо было давно отослать подружке, – объяснил он. – Не знаешь, можно отправить прямо из поезда или только с почты на станции?
– В клубном вагоне есть почтовый ящик. Висит на стене, стеклянный, между письменным столом и баром.
– Спасибо. – Он запечатал конверт и вышел. Но через несколько минут вернулся с бутылкой виски. Письмо он держал в другой руке.
– Твое виски кончилось, – сказал он, – попробуй теперь моего.
Отдав мне бутылку, он опять ушел. Судя по незнакомой мне этикетке, в бутылке был «Отборный марочный бурбон пятилетней выдержки, крепостью 90 градусов, изготовленный в Кентукки». Я счистил сургуч и вытащил пробку, использовав штопор из перочинного ножика. Мне показалось, от бутылки завоняло плохо очищенным машинным маслом, но, отбросив сомнения, я налил себе немного в бумажный стаканчик. Вкус у напитка не был изысканным, но жидкость согревала, а прочее в моем состоянии было в общем-то безразлично.