— Довольно пить.
— Все-таки это довольно замкнутая элита, — сказала она. — А вы какой плющ произрастили?
Он покачал головой:
— Университет штата Мичиган. Наш талисман — черная овца.
Она вздохнула:
— Что ж, не всем везет.
— О, да замолчите!
— Полагаю, ваше решение не привело электорат в восторг?
— Я не оставил им выбора. Меня бы взяли в Браун или в Коламбию, но я не хотел поступать в Браун или Коламбию, потому что я был рассерженным молодым человеком…
Она захихикала.
— Был. Сейчас уже нет. Теперь я не рассержен, а скорее… уперт.
— Джона, Джона, белая ворона.
— Да, и я подумал: поступлю в государственный универ им назло. — Он прикончил орешки.
— А они, увы, во всем вас поддержали. Кошмар! — отозвалась она. — Dans nos temps modernes, il n’existe pas de horreurs plus dignes que celle.[7]
— Yo hablo espanol,[8] — сказал он.
— Я сказала: «бедняжка».
— Не красуйтесь, — сказал он.
— Меня несколько раз арестовывали за злостный снобизм.
Он рассмеялся.
— Дайте-ка угадаю, — сказала она. — Ваша подружка училась в Принстоне.
— Э-э… нет.
— Я что-то ляпнула?
— Нет-нет.
Он понял по проступившей у нее на лбу морщине, что вид у него сейчас зверский, хотя он вовсе не злился, просто не привык отвечать на вопрос о подружке. Ив начала извиняться, и он сказал:
— Все в порядке, вы ни в чем не провинились.
Наступило тягостное молчание. Он прямо-таки видел, как она перебирает варианты: пошутить, снова извиниться, сменить тему, выйти в туалет, распрощаться. Он мучительно пересматривал те же возможности, и вдруг одна и только одна возможность представилась ему — настойчиво, свирепо. Сказать правду. Он спас ей жизнь, и по крайней мере из благодарности она может сделать для него это — помочь облегчить душу. Он никогда никому не рассказывал о Ханне. Его родные отучились задавать вопросы, а Ланс, знавший ее с детства, Ланс, который свел их, черт побери, — Ланс повел себя странно, не желал даже упоминать о ней, словно она вдруг исчезла с лица земли. Джона догадывался, что такое поведение вызвано чувством вины, как будто Ланс подставил Джону этим сватовством. Кроме них в курсе дела был только Вик, и умница Вик понимал, что Джона не хочет разговаривать об этом. Обычно и не хотел. Но сегодня навалилось одиночество, он не смог удержать на лице маску, он хотел поговорить об этом — и у него был собеседник, сидел прямо напротив него.
И не просто первый встречный. Он хотел поговорить о Ханне, это так, но хотел поговорить о ней именно с Ив. Незнакомка, вдруг ставшая близкой, — идеальный слушатель, потому что она ему нравилась (еще как нравилась, встало на нее адски), нравилась, ибо после двух часов непринужденной беседы она словно предугадывала, что он скажет и чего захочет, и в то же время Джона сомневался, увидятся ли они когда-нибудь вновь. И хотя он опасался, как бы самому себе не опротиветь, пустившись в такие подробности, как бы не показалось, будто он исходит жалостью к себе, напрашивается по дешевке на женскую симпатию, едва он заговорил, тугая пружина внутри ослабла, алкоголь пришел ему на помощь, и она помогла: она слушала, кивала, слушала. Она все выслушала, а когда он закончил, потянулась к нему через стол и погладила по руке.
Он сказал:
— Прошу прощения.
Она поглядела на него:
— Никогда, никогда не просите прощения за любовь.
По дороге к своему дому он вновь принялся извиняться — теперь уже за то, что первым свернул этот вечер:
— Мне через пять часов на работу.
— Хватит извиняться, Джона Стэм! Супермену это не к лицу.
Они подошли к дому. Он обернулся к ней:
— Приятно было поболтать с вами, Ив.
Она кивнула и сказала: «Да». Ее тело подалось навстречу ему, и он сделал то, что было в тот миг вполне естественным, — обнял ее. Руки у него на шее почему-то показались знакомыми. Она была примерно одного с Ханной роста, затылком терлась о мягкую кожу его подбородка, где уже проступила с утра щетина; когда Ив разомкнула объятия, обнаружилось, что ее волосы зацепились за эту щетину, как за липучку. Он рассмеялся, хотел рукой смахнуть ее прядь, но она подняла голову и притянула его лицо навстречу своему, и ее губы оказались мягкими и податливыми.