— Здесь только кожа, — Попов приложил к голове ладонь. — Кость цела. Это оставить. Вот тут… разрезать. — Он согнул левую ногу и носком сапога коснулся голени правой. — Здесь посмотреть…
Осторожно потрогав голень Попова, Тогойкин выпрямился и растерянно посмотрел на девушек.
— Сломана! — глухо и твердо сказал Попов. — Разрежьте сапог!..
Катя Соловьева протянула Тогойкину маленькие ножнички, а сама попятилась назад.
С большим трудом просунув кончики пальцев в маленькие колечки ножниц, Тогойкин весьма неуклюже и с величайшим усилием принялся раскраивать голенище. Съезжая то вправо, то влево, он часто останавливался. Ножницы медленно продвигались все дальше и дальше.
Наконец сапог был снят. Острые концы переломанных костей прорвали кожу голени и торчали наружу.
Теперь настал черед действовать девушкам. Их движения становились все более ловкими, все более уверенными. Но надо отдать справедливость и самому Попову: этот человек с твердым и решительным характером оказался еще и необыкновенно терпеливым.
— Ну, все! — тихо проговорил Попов, когда девушки забинтовали ему ногу. — Хорошо. Спасибо…
— Молодец, товарищ Попов! — приветливо сказал Иван Васильевич. — И вы молодцы, товарищи! — Несмотря на то что нестерпимая боль донимала его и заставляла страдальчески морщиться, он еще пошутил: — А ведь не любили в санитарный кружок ходить.
— Я ведь никогда… — начала было Даша, но почему-то не договорила. Так что осталось неизвестным, то ли она никогда не возражала против санитарного кружка, то ли никогда об этом не говорила.
— Не любила, не любила! — решил подразнить ее Тогойкин.
— И давно тебе это известно?
— А я… — начала Катя.
— А ты, с твоей силой, любила французскую борьбу, — перебил ее Вася Губин и громко засмеялся.
Рослая, могучая, невозмутимая Катя, словно не понимая, о ком идет речь, обвела окружающих добрым взглядом и, ничего не выясняя, сделала движение в сторону Фокина. Но Тогойкин, взяв девушку за локоть, потянул ее к Калмыкову.
«Интересно, почему это он отводит их от меня?» — подумал Фокин. Но внезапно вспыхнувшее чувство обиды тотчас угасло. Ведь они хотели начать с него, да он сам не дался! Нет. Не следует настраивать себя на такой лад…
Ведь, в сущности, как было дело? Он отогнал от себя всех и лежал, будто ни в чьей помощи не нуждается. Зато сам он в это время наблюдал, что делают с другими.
Когда Иванова стали раздевать и тот оробел, у него, у Фокина, промелькнула такая злорадная мыслишка: мол, думал, голубчик, что ты один герой. Ан нет… Но когда он увидел провалившийся иссиня-черный бок, выдержка Иванова поистине поразила его. Мало того, что он с величайшим мужеством переносил боль, — он еще руководил в это время здоровыми, стараясь подбодрить и успокоить их.
Ведь Фокин давно знает Ивана Васильевича Иванова. Он не раз слушал его речи. И, хотя выступал тот всегда ясно и убедительно, Фокин со смешком думал: «Это всякий может…» Но откуда все-таки у такого маленького, невзрачного на вид человека столько мужества, железной выдержки, хладнокровия и терпения?
А Попов!.. По нему, конечно, сразу видно, что он человек сильный и здоровый! «Здесь только кожа, кость цела!» Ведь именно так он сказал о своей страшной ране. Да, такой человек, пока у него целы кости, будет считать себя готовым к борьбе!.. А что же это он, Фокин, хуже других, что ли? И курить ему хочется больше, чем другим, и боль у него острее, чем у других… Не такой он разве, как все, советский человек?
Фокин мучился, досадуя на свою слабость, но ему очень не хотелось, чтобы об этом догадались другие.
Калмыкову распахнули полы шинели, расстегнули гимнастерку, обнажили покрытую буйной растительностью, могучую грудь. Но Калмыков ничего этого не знал. Это было еще страшнее. Лучше бы он кричал, бился, ругался, чем так вот лежал, ничего не чувствуя, ни на что не реагируя. Скрывая собственное чувство страха и стараясь хоть чем-то помочь Калмыкову, друзья топтались возле него, только мешая друг другу. Вдруг Калмыков с огромным усилием, медленно приподнял свою могучую руку, и его широченная, с толстыми, узловатыми пальцами ладонь упала на грудь. Глаза были закрыты, он тяжело и глубоко дышал, высоко вздымалась грудь. Порой его дыхание становилось ровнее, и он начинал быстро-быстро, но беззвучно шевелить губами. Никто не понимал, что с ним. Ни ссадин на теле, ни ран видно не было. Лицо и руки сильно отекли.