Если у Попова и были какие грешки, — наверно же он когда-нибудь доводил до слез своим непослушанием мать, а теперь грубостями вызывал досаду друзей — то сейчас он смыл их своими слезами. Он, сержант Попов, чувствовал себя, как верующий после причастия, он успокоился, обрел душевные силы.
— Ну! — сказал он наконец и улыбнулся, отчего загрубелая, как кора старой лиственницы, кожа на его лице покрылась сеткой морщин. — Ну, детка, теперь иди. Спасибо. Да-а, а где же парни? Надо бы повозиться с рацией.
— Товарищ сержант, добился женской жалости, а? — усмехнулся Фокин.
Но его язвительный вопрос остался без ответа.
— Дашенька, друг ты мой! — Катя подошла к подруге и обняла ее, потом быстро опустилась на колени и поцеловала Попова в щеку.
IV
Тогойкин и Губин все подбрасывали хворост в костер, чтобы скорее растаял снег в баке. Надо было вскипятить воду и напоить людей чаем. Ночь они провели молча, редко когда перебрасывались словцом, а с рассветом заметно повеселели и стали разговорчивее. У Васи, наверно, и рука меньше болела, потому что он даже песню затянул. И Николай с явным удовольствием начал ему подпевать:
Песня кончилась, и закипела вода. Тогойкин вскочил на ноги, подкинул в костер веток, выхватил из огня бурливший бак и, высоко подняв его, быстро засеменил к своим.
— Пошли, Вася!
В облаке пара парни появились в самолете.
— Вода вскипела!
— Чай готов!
Обе девушки, капитан Иванов и бортрадист Попов были явно чем-то по-хорошему возбуждены.
Парни сначала подумали, что люди обрадовались их приходу. Они поставили бак и огляделись. Капитан Фокин внимательно разглядывал свои ногти и даже не повернулся в их сторону. Не спавший всю ночь Коловоротов наконец уснул, привалившись спиной к стенке и беспомощно опустив голову на грудь. Калмыков прерывисто стонал.
— Что такое? Что случилось? — спросили парни.
— Ничего не случилось! Решительно ничего! — сказала Катя, засияв довольной улыбкой.
И в самом деле — что особенного могло у них случиться? Новостям неоткуда было взяться. Ведь они не выходили всю ночь из самолета. И все-таки они были чем-то обрадованы.
— Вот, готово! — сказал Тогойкин, показывая на бак.
Часть кипятка отлили в большую консервную банку, остудили и умыли всех лежачих. Калмыкова решили раздеть и обтереть всего. Однако и на этот раз девушки не обнаружили на его теле ни ран, ни ссадин, ни даже царапин. Но все тело представляло собой сплошной вздувшийся синяк. В сознание он не приходил, только тяжело и прерывисто дышал, а порой стонал.
Перед чаепитием Тогойкин положил каждому по нескольку сухариков и по куску сахара.
Катя размочила в чае сухари, сделала из них жидкую кашицу и опустилась на колени, чтобы покормить Калмыкова. Она ловко всовывала ему в рот кончик ложки, и он, подержав какое-то время кашицу во рту, все-таки проглатывал ее.
— Ну, ребята, когда поедим и попьем чайку, возьмемся за рацию, может, заставим ее заговорить, — сказал Попов.
Все оживились, и лежачие и ходячие. «А удастся?» — с надеждой думал каждый, поглядывая один на другого.
Только капитан Фокин поморщился, услышав предложение Попова, и с этакой иронической усмешечкой заговорил:
— Заставишь, значит! Что же ты ее в полете не заставлял? А сейчас, значит, заставишь!
— Она работала.
— Работала! А почему же нет самолетов? Почему, я тебя спрашиваю? — Фокин явно издевался над Поповым, нарочно растягивая слова. — Я же у тебя спрашиваю, товарищ сержант!
— Видимо, мы очень далеко отклонились от трассы, ищут, наверное…
— Ах, отклонились? Значит, ищут, мой милый? — продолжал он издевательски вкрадчивым тоном, но, не дождавшись ответа, не на шутку разозлился и заорал: — Я ведь тебя спрашиваю, сержант Попов!
Коловоротов вздрогнул и проснулся. Он медленно выпрямился и стал озираться по сторонам.
— А почему бы и не попытаться, товарищ капитан?
— Попытайся, непременно попытайся! — вставил Тогойкин, помогавший Кате переложить Калмыкова. — Все надо пробовать! Все!