И в довершение всего от гротескной фигуры стало вдруг исходить свечение — почти такое же, как от горящих на поляне свечей, но гораздо интенсивнее. Временами оно полностью скрывало Примаса, временами слабело. Мерцание это происходило в ритме его речи.
— Смотрите, смотрите на меня, люди! — взывало существо. — Кто подобен зверю сему? Кто посмеет сразиться с ним? Поклонитесь мне, люди, ибо даю ныне вам завет новый — смерть!
— Кто подобен зверю сему?! — взвыл маэстро, а за ним и все коленопреклоненное собрание. — Славься, Козлище с легионом младых!
Спроси кто у любого из присутствующих, сколько времени все это продолжалось, те бы ответили, что вечность. На самом же деле ночь еще не стала клониться к рассвету, когда Примас произнес:
— Сейчас вы исполните osculum infame** и все получите signum diaboli***. А избранные из вас завтра совершат во славу мою подвиг, убив врагов моих.
Этот ковен не раз уже исполнял обряд «срамного поцелуя», но свой анус для него всегда подставлял маэстро шабаша. Ни разу им не доводилось приникнуть к ягодицам самого князя тьмы, поэтому возбуждение толпы достигло градуса экстаза. Несколько человек вслед за маэстро затянули мрачный хорал, состоящий из неведомых слов. Под звуки его Примас повернулся спиной.
Она бугрилась мышцами и наростами, мощный позвоночник явственно выступал, переходя в хвост, сейчас поднятый и застывший знаком вопроса. Ягодницы же походили на две замшелые глыбы. Он слегка нагнулся, и они разошлись. И тут дьяволопоклонники, которых, казалось уже невозможно было ничем потрясти, вновь застыли от восторженного ужаса. В первый миг все решили, что существо испражняется, но это было не так — из ануса Примаса явилась морда другой твари! Она напоминала мохнатое насекомое с чем-то вроде пучка шевелящихся жвал и множеством блестящих, похожих на красные ягоды глаз.
— Приложитесь! — раздался приказ Примаса.
Весь ковен в нерешительности поглядел на маэстро. Тот тоже был явно растерян, заметно дрожал, и даже в полумраке было видно, как побелело его лицо. Но он будто против воли сделал к Примасу шаг, другой, опустился на колени и потянулся жуткой морде. Суетливые жвала обхватили его лицо, он вскрикнул, словно от внезапной боли, попытался дернуться, но оказался прочно зафиксирован. В тот же миг хвост Примаса молниеносно упал вниз и острым своим концом ткнул маэстро в шею.
Жвала тут же ослабли. Маэстро поднялся на ноги и повернулся. Губы его были окровавлены, а глаза совершенно пусты. Лицо стало подобным могильной плите.
— Приступайте, — мертвым голосом призвал маэстро, отошел в сторону и встал, безмолвно и недвижно.
Паства его — молодые и старые, мужчины и женщины, и даже несколько случившихся тут детей, последовали его примеру, словно неведомая сила влекла их к шевелящимся жвалам. Все получали поцелуй твари и укол хвостом в шею, отходили к маэстро и стояли, наподобие статуй. Лишь один ни за что не хотел присоединиться к ним. Он был на шабаше с самого начала, с возрастающим ужасом наблюдая за всем происходящим. Он бы давно уже бежал оттуда сломя голову, но его держало чувство долга. Однако теперь этот человек не выдержал — незаметно отступил в тень и, не разбирая дороги в чаще, бросился вниз по склону.
К счастью, в разгар обряда его бегство никем не было замечено. Человек бежал долго, с безумно колотящимся сердцем, твердя обрывки молитв и поскуливая от страха. Наконец он остановился на пустынном перекрестье дорог, в полной темноте под затянутым тучами предрассветным небом, и в отчаянье мысленно воззвал: «Отец… Отец, ты слышишь меня?! Я видел дьявола!»
От волнения он плохо составлял мысленные фразы, но раз от раза представлял страшную картину того, что произошло в роще, в надежде, что далекий собеседник тоже воспримет ее. «Я вижу, сын, — подтвердил голос в его голове, четкий и твердый, но, кажется, смертельно усталый. — Не бойся, Адамо, это был не дьявол. Но это враг. Наш враг».
Окрестности Феррары, 27 октября 1347 года
Из Болоньи мы тронулись лишь пополудни следующего дня. Довольно времени заняло объяснение с городскими властями, а еще больше — со старостой деревни, которого следовало убедить, что наш уксус поможет жителям спастись от «порчи», наведенной на них фальшивыми попрошайками. Если бы к вечеру не захворали несколько человек, пообщавшихся с этими «нищими», старик, возможно, так бы мне и не поверил.
Виттория беспокоила меня все больше. Когда мы, наконец, снова отправились в путь, она поначалу выглядела довольно бледной, но в целом как будто бы здоровой. Я надеялся, что лекарство подействовало и что девушка просто слишком устала, но к вечеру, на привале, она вдруг посмотрела на телеги, а потом перевела умоляющий взгляд на меня:
— Синьор Джулиано, у нас ведь теперь на одну бочку меньше… Если я немного проеду на телеге, это ведь нас не замедлит?
Охранники, услышав это, разразились хохотом:
— Ты, парень, уж наверное легче, чем бочка! Вот если бы Джованни решил прокатиться — тогда мы бы только к зиме до Венеции добрались!
Грузный и любящий хорошо поесть Джованни в ответ на это только отмахнулся: он уже привык к таким насмешкам, и они не особо его задевали. А вот Виттория, услышав все эти шуточки, залилась краской — теперь, когда ее лицо стало таким бледным, это было особенно заметно. Неужели никто из моих ребят до сих пор не догадался, что это не парень, а девушка? Или у кого-нибудь все же зародились такие подозрения, но он тоже не хочет выдавать ее тайну?
— Можешь ехать на телеге, сколько хочешь, — сказал я достаточно сухим тоном, каким говорил бы с нерадивым помощником, а не с девушкой, из-за здоровья которой я с каждой минутой волновался все больше.
Она с явным усилием забралась на последнюю телегу, на которой было теперь достаточно свободного места, и легла на валявшуюся там мятую солому. Остальные тоже приготовились продолжать путь, по-прежнему перебрасываясь шутливыми репликами. Вроде бы все шло хорошо, постарался я убедить себя. Виттория просто еще не до конца оправилась от болезни — уксус же не действует мгновенно. Скоро ей станет лучше, уже завтра она снова будет идти рядом со мной и, как и прежде, удивляться окружающим красотам. И так мы с ней будем идти до самой Венеции. А потом обратно до Болоньи… О том, что будет дальше, когда девушка останется в Болонье, а мне придется возвращаться без нее в Сиену, я старался не думать.
До самого вечера Виттория пролежала в телеге — я несколько раз подходил посмотреть, как она, но ее глаза были закрыты, и я не решался ее тревожить. К ночи мы, как обычно, свернули на расположенный недалеко от дороги постоялый двор, и девушка выбралась из телеги, после чего почти сразу пошла в выделенную ей крошечную комнатушку. Ужинать она не спустилась, а когда я постучал в ее дверь, спросив, как она, слабым голосом ответила, что все в порядке и что она уже легла спать.
За завтраком ее тоже не было, но когда я пришел ее будить, она встретила меня готовой к дальнейшему пути и как будто бы немного взбодрившейся. Я вручил ей лепешку и кружку молока и велел съесть это перед тем, как мы двинемся дальше, и она нехотя подчинилась. Ей явно совсем не хотелось есть, и это тоже было странно: выздоравливающий от тяжелой болезни человек, наоборот, обычно рад еде.
До Феррары Виттория шла пешком, как и все остальные, и лишь время от времени придерживалась рукой за край одной из телег, словно боялась упасть. В середине дня, когда мы собрались сделать привал, она и правда внезапно споткнулась, сходя с дороги в тень растущего на обочине дерева, а когда я подхватил ее за талию, испуганно вздрогнула и шарахнулась в сторону, плотнее запахиваясь в плащ. В тот момент на нас никто не смотрел — охранники доставали из телег еду и одеяла — так что выглядел этот жест совсем подозрительным. С чего ей так таиться, я-то ведь уже знаю, кто она на самом деле!