— Пора, — повторила она
И граф д’Эрбаж стал беззвучным разноцветным взрывом. По крайней мере, так это воспринял он сам — прежде, чем потерял возможность вообще что-либо чувствовать.
Венеция, ночь с 31 октября на 1 ноября 1347 года
Охранники время от времени подшучивали над «изнеженным богатым сынком, которого злой Джулиано совсем загонял». Но Виттория не отвечала на их насмешки, и в конце концов, им надоело это занятие, и они переключились друг на друга. А на следующий день, когда девушка вышла с постоялого двора, опираясь на меня и чуть ли не падая с ног, всем стало не до шуток.
— Синьор Джулиано, если мальчишка болен, мы имеем право знать, — подошел ко мне Джованни, за спиной у которого маячил Камилло.
Придется мне сказать им правду — какую-то ее часть по крайней мере.
— Он болен, но никому из нас это ничем не грозит, — сказал я, помогая девушке забраться в телегу. — Никто из нас не заболеет, потому что в наших бочках — не просто вино, а лекарство против этой болезни. И там, — я махнул рукой на дом, в котором мы ночевали, — тоже никто не заразится, я оставил им ведро нашего вина.
— Вина или..? — прищурился Камилло, подходя чуть ближе.
— Будем считать, что это скисшее вино, — объявил я и жестом велел охранникам занять свои места. — Пора идти, нам надо спешить.
И снова мы шли по дороге, которая теперь казалась мне бесконечной. Больше не было слышно ни шуток, ни вообще каких-либо разговоров — все мои спутники, похоже, пребывали в мрачном раздумье. А Виттория лежала в телеге, и больше всего на свете мне хотелось теперь сидеть рядом с ней и говорить о том, как меня восхищает ее смелость и решительность и какая она вообще невероятная женщина. Но как раз этого я сделать не мог — она была слишком слаба, и меньше всего ей сейчас требовалась моя болтовня.
В последующие дни больная уже не покидала телегу на ночь. Я накрыл ее всеми одеялами, какие у нас были, а сам ночевал в соседней телеге, где мне едва хватало места между двумя бочками. Охранники не скрывали, что, несмотря на мои заверения, боятся заразиться, и держались подальше от нас обоих, чему я был только рад — никто не мешал мне заботиться о Виттории в ее последние дни и никто так и не раскрыл ее тайну.
Так мы миновали Ровиго и Падую, так приблизились к берегу залива. Солнце уже клонилось к закату, но нам оставался последний этап пути — переправа в Венецию — и я решил не откладывать его на следующий день. На берегу было несколько деревенек, и в них должны были найтись лодки, в том числе и достаточно вместительные, чтобы перевезти наши бочки. Нашлось бы в одной из лодок и место для Виттории, но мне еще в Падуе стало ясно, что тащить ее в Венецию не стоит — путешествие по воде лишь ускорило бы ее конец.
Она лежала на полу в хижине рыбака, у которого мы наняли одну из лодок, и была вовсе плоха. Лишь порой приходила в сознание, ее непрестанно бил озноб и донимала кровавая рвота. Я приспустил с ее плеча камизу и увидел огромный лиловый синяк, распространившийся, надо думать, очень широко. А кончики пальцев на ее руках и ногах уже начали чернеть. Я вновь укутал несчастную в одеяло и отвернулся. Отец говорил, что болезнь чужих убивает за несколько часов, а Виттория держалась гораздо дольше. Но теперь надежды не оставалась — она могла умереть в любую минуту. Ей просто надо было дать спокойно отойти ко Господу.
К тому же, отец предупреждал, что эта моя поездка будет куда тяжелее предыдущих, и я не был уверен, что теперь все опасности остались позади. Враги могли ждать нас и на берегу залива, перед переправой в Венецию, и в самом свободном городе.
— Виттория, — шептал я, наклонившись к девушке. — Я обещаю тебе — все будет хорошо, ты поправишься! Дождись меня, я скоро вернусь. А потом мы вернемся в Болонью, и ты будешь учиться там всему, чему захочешь. А я буду навещать тебя…
Я не был уверен, что она меня слышит и, тем более, сможет мне ответить. Но внезапно она открыла глаза и слабо пошевелила почерневшей рукой, словно подзывая меня еще ближе. Я склонился почти вплотную к ее лицу и с трудом смог разобрать ее тихий шепот:
— Я бы так хотела… всегда быть с вами… с тобой…
— Я бы тоже, — ответил я, прижимаясь губами к ее щеке, но, боюсь, этих моих слов она уже точно не расслышала.
Уходя из лачуги, в которой осталась Виттория, я не мог заставить себя поминутно не оглядываться. И зачем она сбежала из Сиены, зачем решила бросить свою привычную жизнь? Не сделай она этого — была бы сейчас жива. Вышла бы замуж, пусть и за нелюбимого, растила бы детей, прожила бы долгую жизнь и мирно скончалась в окружении внуков. А так — оставила все ради мечты и прожила после этого всего две недели. Хотя за это время увидела и узнала столько же, сколько за всю свою предыдущую жизнь, внесла свою лепту в избавление мира от Беды, поучаствовала в одной из битв с нашими врагами… Но стоило ли жертвовать долгой и скучной жизнью ради таких двух недель?
Однако следовало приготовиться к возможному нападению, и я попытался вытряхнуть из головы мысли о Виттории. Еще надо было сообщить отцу, что мы уже почти на месте — на берегу Джованни и остальные охранники как раз закатывали в лодки бочки с уксусом. Сумерки сгущались все быстрее, и Камилло шел мимо лодок с факелом, зажигая стоящие на их бортиках фонари.
«Отец, мы отплывем в Венецию через несколько минут», — начал я мысленный разговор, продолжая наблюдать за своими помощниками. «Прекрасно, Джулиано», — почти сразу пришел ко мне его ответ.
Вскоре мы уже отплывали от берега, и лачуга рыбака отдалялась от меня все дальше, теряясь во все более густых сумерках. Я смотрел на едва заметный на фоне темного неба силуэт домика, пока он полностью не растворился в темноте — а потом заставил себя усерднее налечь на весла.
Через час синеватая вода, в которой отражались наши факелы и фонари, стала яркого сине-зеленого цвета, и, оглянувшись назад, я увидел приближающийся берег — тот не застроенный клочок земли, куда причаливали все прибывающие в Венецию лодки. Еще несколько последних натужных движений веслами — и моя лодка вслед за остальными вошла в Гранд-Канал, граничащий с этим участком суши, а потом я направил ее к берегу.
Из первой лодки Джованни с одним из своих помощников уже выкатывали первую бочку. Во второй Камилло выпрямился во весь рост, собираясь причалить…
«Отец, мы на месте, — мысленно произнес я, машинально продолжая следить глазами за всеми лодками. — Сейчас выгрузим уксус и… Нет, здесь засада!!!»
Я и сам не понял, почему мне вдруг стало это ясно. Люди на берегу, на первый взгляд выглядели мирно: кто-то из них шел в нашу сторону, кто-то разговаривал, кто-то вообще стоял, отвернувшись. Камилло, приближаясь к берегу, приветственно махнул им рукой — тоже вроде бы обычный жест… Но еще до того, как он опустил руку, я знал, что он подал этим людям сигнал и что они сейчас нападут на нас.
Ответа отца я не услышал, но в следующий миг мне все равно уже было не до разговоров. Сразу же после отмашки Камилло один из поджидавших нас людей кинулся в мою сторону, на ходу выхватывая меч, а остальные побежали к другим лодкам, выкрикивая что-то непонятное.
Мои товарищи тоже закричали, но уже в следующий момент все крики потонули в звоне скрещивающихся клинков. Мне снова достался сильный противник — он сразу же начал теснить меня назад, к каналу, и первые минуты все мои силы уходили только на то, чтобы удержаться на месте, не отступить еще дальше и не упасть в воду. Но вот один из злодеев, бившийся чуть в стороне от нас с Джузеппе, снова начал выкрикивать какие-то слова, и мой противник на мгновение отвлекся, пропустив мой выпад. Враг охнул, правый его рукав стал набухать кровью, но он тут же бросил мне в лицо баклер, заставив меня уклониться, перехватил меч левой рукой и продолжил биться с тем же рвением. Правда, мне все-таки удалось оттеснить его от края берега, и теперь у меня было больше места для маневра.
— Нема! — выкрикнул он странное слово, как будто отвечая сообщникам. Дальше последовали какие-то другие слова, по-прежнему мне не знакомые, не итальянские и не венецианские. Но я и не вслушивался в них, стараясь как можно быстрее утомить врага.