— Бочки целы? — спросил он своим обычным серьезным тоном.
— Да… — пробормотал я, все еще отказываясь верить собственным глазам.
— Люди дожа за ними пока не явились?
— Нет, только эти… — я растерянно махнул рукой, показывая на валяющиеся повсюду мертвые тела.
Отец быстро кивнул, после чего сунул руку в кошелек, привязанный к его поясу, достал оттуда маленькую резную шкатулку, наполненную темно-зелеными пилюлями, и предложил одну мне.
— Это снимет боль, — сказал он.
Я машинально проглотил снадобье. Оно пахло остро и необычно. Удивительно, но боль тут же стала утихать.
Лицо отца вдруг стало виноватым.
— Прости, я не смог прийти к тебе на помощь раньше, — сказал он. — Огонь уже коснулся тебя.
Неужели это был он, неужели это его руки швырнули меня тогда на землю?!
Не выдержав, я обнял его и прижал к себе.
— Ты же спас мне жизнь, о каком прощении ты говоришь?!
Боль прошла вовсе, в голове словно расширилось и стало легко, а движения, напротив, застопорились. Я все глубже погружался в тихую радость — от того, что отец жив, что жив я, что мы сделали то, что должны — от всего. Много бы я отдал, чтобы мирное это состояние продлилось вечно. Но отец вновь призвал меня к делам.
— Скажи своим парням, чтобы выгрузили бочки на берег и охраняли их до нашего возвращения, — велел он. — Люди дожа, надо думать, уже скоро придут. И пусть кто-нибудь из них, кто меньше всех пострадал, поможет нам грести — а то мы оба сейчас еле живые. Лицо мы тебе в лодке перевяжем, пока плыть будем.
— Мы поплывем куда-то еще? — удивился я.
— Разумеется. К твоей Виттории, — отец встал и сделал пару неуверенных шагов к каналу, не обращая внимания на уставившихся на него охранников.
Моя радость от этих слов стремительно потухла и обратилась в ничто.
— Виттория умерла, — скорбно произнес я.
— Меня ты тоже только что считал мертвым, — пожал плечами отец.
— Но ты же сам говорил, что спасти ее нельзя…
— А теперь знаю, что могу попытаться. Но надо торопиться.
Я не в силах был поверить в новое чудо, но отец, не говоря больше ни слова, направился к моим людям.
К тому времени, как мы снова пересекли залив, небо на востоке начало розоветь. И это несмотря на то, что Антонио старался грести изо всех сил — он почти не участвовал в схватке, так как его быстро сбросили в канал, и теперь, видимо, хотел быть полезным хотя бы в качестве гребца.
— Останься здесь, покарауль лодку и проследи, чтобы к нам никто не заглядывал, — сказал ему отец, когда мы причалили, и повернулся к темнеющим в отдалении рыбацким хижинам. — Где ты ее оставил, Джулиано, показывай.
Я молча махнул рукой в сторону крайней лачуги, и мы торопливо зашагали в ту сторону.
— Я попробую вернуть ее к жизни, но скажу тебе сразу — не знаю, получится ли это, — сказал отец по дороге туда.
Я молча кивнул, не зная, что можно на это ответить. Сказать, что прошу его хотя бы попытаться? Но он и так понимал, что именно этого я хочу больше всего на свете…
Виттория лежала там, где я оставил ее накануне — на полу хижины. Больше внутри никого не было — кажется, несмотря на уверения, что ее болезнь не опасна для других, и на щедрую плату, которую я оставил хозяевам, они испугались и ушли ночевать к соседям.
…Ее кожа была еще теплой — или мне это только казалось? Вновь, второй раз за эту ночь я стал искать какие-то признаки жизни у близкого человека и вновь не находил их. Сердце Виттории не билось, изо рта у нее не вырывалось даже слабого дыхания. Она была мертвенно бледной, и на матовой белизне этой страшно выделялись темно-лиловые пятна.
— Отойди, — велел мне отец. — Стой у двери, не пускай сюда никого, и что бы ты ни увидел, не приближайся к нам!
Я медленно отступил назад, не сводя глаз с накрытой одеялом девушки. А отец занял мое место рядом с ней, тоже дотронулся до ее руки — и внезапно закрыл глаза, застыв, словно погрузившись в молитву или в глубокие раздумья. Его губы чуть заметно шевельнулись, словно он разговаривал с кем-то невидимым. С другими своими детьми, такими же, как я? Или с кем-то еще?
Внезапно мне показалось, что от отца в сторону девушки идет какая-то призрачная волна — словно колебания воздуха в жаркий день. А потом тело Виттории как будто бы охватил какой-то туман — сперва еле заметный, он с каждым мгновением густел, по нему забегали светлые искорки, а потом он весь стал, словно переливающееся облако, в котором, однако, виднелись большие темные и даже почти черные сгустки вида весьма зловещего…
Девушка словно растворялась в чудесном тумане, сама становилась им!
Я вжался спиной в скрипучую деревянную дверь, сам не понимая, что удерживает меня от того, чтобы броситься к тому, что было моей Витторией… или, наоборот, убежать из этого дома как можно дальше.
Отдаленно напоминающее человеческую фигуру облако висело над одеялом и торчащим из-под него рукавом мужского платья Виттории. Свечение постепенно очищалось от темных сгустков, усиливалось, становилось спокойным и ровным. Отец открыл глаза и пристально смотрел на него взглядом сосредоточенно-отрешенным.
Сколько времени так миновало? Мне казалось, что прошли долгие часы, но когда облако стало гаснуть, сгущаться вновь и очертания человеческой фигуры сделались более четкими, свет за окном был таким же тускло-розовым — солнце все еще низко висело над горизонтом. Я заметил это краем глаза и тут же снова забыл о времени, потому что над постелью Виттории по-прежнему творилось что-то невероятное.
Облако, окончательно принявшее форму обнаженной девушки, опустилось на одеяло, и лишь какая-то часть искорок, из которых оно было соткано, осталась висеть в воздухе. Отец взмахнул рукой, развеивая эту легкую дымку, а потом наклонился к Виттории, накрыл ее краем одеяла и прижал пальцы к ее шее.
— Получилось!.. — выдохнул он и, покачнувшись, оперся рукой о пол. — Она воистину мое дитя!
Я медленно отделился от двери и шагнул к ним. Девушка лежала с закрытыми глазами, и ее лицо казалось еще более бледным, чем раньше. Но страшные пятна, покрывавшие, как я подозревал, все ее тело, теперь исчезли, а тонкие пальцы на руках вновь были розоватыми, живыми!
И она была еще красивее, чем я думал, когда видел ее в мужской одежде!
— Сын, можешь подойти, — произнес отец голосом каким-то надтреснутым, словно в нем что-то сломалось. — Она будет жить, но сейчас очень слаба. Не буди ее, пусть восстанавливает силы.
Я присел на пол рядом с ним и снова взял девушку за руку — тонкую, исхудавшую, но теплую.
— Ты сказал, она тоже твое дитя? — повернулся я к отцу. — Как я и другие… твои помощники?
Он молча кивнул, и на его лице появилась слабая улыбка:
— Поэтому она так стремилась сначала к знаниям, а потом еще и к тебе.
— Значит, мы с ней — кровные родственники?..
Неужели я смогу любить ее только, как сестру? Впрочем, главное, что она осталась жива…
— А, вот ты о чем! Не волнуйся, ваше родство настолько дальнее, что вы сможете пожениться. У тебя с ней не больше общей крови, чем с любой другой женщиной в мире.
— Значит…
— Значит, вы с ней будете жить долго и счастливо, — теперь улыбка отца стала шире. — Вместе. Но ты уж все-таки отпусти ее учиться в Болонью. И мне там помощник будет весьма кстати….
Да пусть она учится, сколько хочет! Главное, что жива!.. Хотя, конечно, тогда придется и мне в Болонью перебираться.
Впрочем, о чем это я думаю?..
— Возможно, она еще и не захочет за меня замуж, — возразил я, дотрагиваясь до повязки на своем лице. — Я для нее слишком старый, а теперь еще и урод...
Да и наплевать! Пусть уж найдет себе молодого и красивого мужа! Главное, что жива!
— Боевые шрамы украшают мужей, — отец положил руку мне на плечо. — А разница в возрасте еще и не такая бывает. Ты даже не представляешь… Ладно, думаю, дальше вы уже без моей помощи объяснитесь…
Он как будто хотел сказать что-то еще, но вдруг побледнел еще больше и стал заваливаться на меня. Я едва успел подхватить его и осторожно опустить на пол.