Разобравшись с одеждой и безделушками, она перешла к почте и стала раскладывать неоплаченные счета в одну стопку, а личную корреспонденцию вне зависимости от давности — в другую. Все письма, даже старые и неразборчивые, Мириам внимательно читала. Большинство отправилось в костерок, разожженный в камине, вскоре ставшем пещерой для летучих мышей с прожилками обгоревших слов на крыльях. Лишь раз на глаза навернулись слезы: их вызвала обычная записка тонким отцовским почерком, которая воскресила мучительные сожаления о годах, растраченных на вражду с ним. Еще между страниц попадались фотографии — по большей части холодные в своей сдержанности, как бесплодная Аляска. Однако встречались и такие, где вместо поз удалось запечатлеть мгновения настоящей жизни, свежие, как будто все это было только вчера. С пожелтевших изображений лился шум голосов.
— Стой! Рано! Я не готова!
— Папа! Где папа? На этом фото должен быть папа!
— Он меня щекочет!
Над фотографиями звенел смех. Их застывшая во времени радость казалась насмешкой над истиной, гласившей, что все на свете стареет и умирает, лучшим доказательством которой служил этот опустевший дом.
— Стой!
— Рано!
— Папа!
На некоторые снимки было невыносимо смотреть. Такие Мириам сожгла первыми.
— Стой! — закричал кто-то. Возможно, даже она сама: дитя в объятиях прошлого. — Стой!
Однако фотографии уже трескались в огне. Затем они побурели и рассыпались, вспыхнув синим пламенем, и это мгновение — «Стой!» — упорхнуло туда же, где сгинули все мгновения, не попавшие тогда в объектив камеры. Исчезло навечно, как исчезают отцы, матери и со временем дочери.
Мириам легла спать в три пятнадцать утра, завершив большую часть дел на день. Мама, пожалуй, одобрила бы такую организованность. Какая ирония судьбы, что Мириам, которая всегда была плохой дочерью, предпочитая широкий мир отчему дому, теперь стала усерднее некуда — просто мечтой любого родителя. Полюбуйтесь-ка, стирая целую историю, она предает остатки чужой жизни огню и вычищает дом гораздо тщательнее, чем когда-либо мать.
Немногим позже половины четвертого Мириам, закончив составлять в уме список дел на завтра, допила стакан виски, который потягивала весь вечер, и практически тотчас отключилась.
Никаких снов. Пустой разум. Пустой, как тьма, пустой, как вакуум. Даже лицо и тело Бойда (она часто видела во сне его грудь и тонкую дорожку волос на животе) не прокрались в голову, чтобы осквернить смутное блаженство.
Когда Мириам проснулась, шел дождь. Ее первой мыслью было: «Где я?» Ее второй мыслью было: «Похороны сегодня или завтра?»
Ее третьей мыслью было: «Через два дня я вернусь к мужу. В небе будет ярко светить солнце. Я все это выкину из головы».
Но на сегодня предстоит еще много неприятных дел. Похороны только завтра, в среду. А пока ничего особенного: проверить у «Беккета и Доз», как идет подготовка к кремации, сочинить благодарственные ответы на многочисленные соболезнования, и с десяток других мелочей. После полудня — визит к миссис Фернис, маминой подруге, чтобы подарить ту кожаную сумочку. Сама старушка не сможет прийти на похороны из-за артрита. А вечером все та же грустная работа — перебирать вещи, распределяя, что кому достанется. Столько предстоит раздать нуждающимся… или жадным, если попросят первыми. Не важно, кто все это заберет, главное — побыстрее.
Примерно в середине утра зазвонил телефон. Этот новый звук ее испугал: с самого утра в доме стояла мертвая тишина, и лишь сама Мириам изредка ее нарушала. Она подняла трубку и услышала ласковый голос, произнесший ее имя.
— Мириам?
— Да. Кто это?
— Ох, милая, да ты совсем вымоталась. Это Джуди, солнышко. Джуди Кьюсак.
— Джуди?
Одно только имя вызывало улыбку.
— Не помнишь меня?
— Конечно, помню. Очень рада слышать твой голос.
— Вот, впервые позвонила. Думала, тебе и без того несладко приходится, а тут еще я. Безумно жаль твою маму, родная. Такой удар. Мой отец умер в позапрошлом году. Меня это надолго из колеи выбило.
Мириам смутно вспомнила отца Джуди: стройный, элегантный, редко улыбался и почти всегда молчал.
— Папа сильно болел. Даже к лучшему, что отмучился. Вот уж не думала сказануть такое. Странно, да?
Голос Джуди почти не изменился. Она, как всегда, радостно молола языком. Мириам помнила ее пухленькой, еще с детским жирком. Восемнадцать лет назад они были лучшими подругами, родственными душами, и на мгновение от обмена любезностями с этим беззаботным голосом ей показалось, что долгие годы со времени их последнего разговора сжались до нескольких часов.