– Как насчет вас, Черити? Эта работа, должно быть, ваша?
Я взял сочинение про танцы голышом и протянул Черити.
– Должно быть? – повторила она, и верхняя губа у нее дернулась.
Да как я посмел сделать такое дешевое, такое прямолинейное предположение? Ее руки остались лежать на коленях, она не собиралась принимать листы, которые я ей протягивал.
– А вы? – взглянул я на индианку Ситу. – Какое сочинение?
Она ответила мне безмятежным взглядом и молчанием.
– Она не говорит, – услужливо подсказал Реймонд.
– Совсем? – уточнил я.
– По крайней мере, до сих пор не говорила.
Судя по всему, за молчанием Ситы скрывалась куча проблем, и сейчас было не время вдаваться в них. Я повернулся к женщине в футбольной форме. Сегодня на ней была футболка канареечного цвета. “Норвич Сити”, – подумал я.
– А вы что скажете, Морин? Это вы написали отчет о футбольном матче? Если да, то можете гордиться. Очень хорошая работа.
Она осталась недвижимой, поэтому я с легким раздражением повернулся к Андерсу.
– Это ваше? – Я протянул ему листки с описанием убийства.
Андерс посмотрел на меня так, словно с превеликим удовольствием нанес бы мне тяжкие телесные повреждения, но попозже. Его руки, сжатые в мощные кулаки, спокойно лежали на коленях.
– Честно говоря, – продолжал я лгать, уже на грани отчаяния, – среди работ есть превосходные, от которых не отказался бы любой писатель. Я бы точно не отказался. Меня удивляет, что никто не хочет признаться в их авторстве.
Они на это не купились, но на всякий случай я добавил:
– Ну что, кто-нибудь хочет прочесть вслух свою работу? Или чужую?
Но было ясно, что я зря трачу время. Я перебрал еще несколько вопросов, один беспомощнее другого. Понравилось ли им писать? Писал ли кто-нибудь прежде? Есть ли у кого-нибудь любимый автор? Все было бесполезно. Никто не проронил ни слова, а я чувствовал себя студентом-кретином на педагогической практике. Меня окружала непрошибаемая стена угрюмого молчания. Хватит.
– Что ж, если сказать вам нечего, то нет смысла продолжать, – пробормотал я и засобирался уходить.
И тут больные поднялись с мест и принялись подбирать страницы. Поначалу я решил, что мне таки удалось совершить прорыв и они разбирают свои работы, но это счастливое заблуждение длилось недолго. Они явно не разбирали работы, они хватали один лист там, пару страниц здесь, кучку еще где-то. И, набрав сколько хотели, все сгрудились в центре круга, не спеша возвращаться на свои места. С минуту они постояли, просто перебирая бумагу, а затем дружно, словно по команде, с силой и какой-то радостью подбросили листы вверх.
Листы закружились в воздухе, и у больных вдруг пробудилась тяга к исписанной бумаге. Они хватали листы на лету, не давали спланировать на пол, снова подбрасывали. Иногда сразу двое хватались за один листок, и тогда случалась короткая стычка. Некоторые прижимали скомканные листы к груди, терли бумагой лицо. Другие пинали листки по полу, словно танцуя на опавшей листве.
Все это совершалось без слов, но отнюдь не беззвучно. Действо сопровождалось звуками, которые в моем представлении как раз и связаны с психушкой: воплями, криками, истерическим хохотом и прочим в том же духе. На меня больные не обращали ни малейшего внимания, и я беспомощно стоял в эпицентре бумажного буйства.
И тут, разумеется, в комнату ворвались санитары, внеся свою лепту в общий хаос, за ними прибыла Алисия и с утомленным видом принялась взирать на происходящее. А когда явился Линсейд и мигом все остановил, меня одолело жутковатое чувство, что история не просто повторяется, а будет повторяться снова и снова, до бесконечности, всегда. Раз за разом я стану терять контроль над пациентами, а Линсейд будет приходить мне на выручку, и так во веки веков, или по крайней мере до тех пор, пока мне все не осточертеет и я не сбегу, или пока Линсейд меня не выгонит. И один из этих вариантов явно не за горами.
– Идите и напишите что-нибудь еще, – велел Линсейд. – На этот раз тема будет… – Странная для него нерешительность. – Ну, не знаю. Пусть тему выберет мистер Коллинз.
Я лишился дара речи, в голове было пусто. Меня просили проявить чуть-чуть фантазии, но это задача оказалась мне не по силам. После длительного, хотя вряд ли многозначительного, молчания я, по неведомым мне причинам, выдавил:
– “Сердце тьмы”[26].
Линсейду понравился мой выбор, но от больных я никакой реакции не дождался. Они просто побрели прочь, оставив на полу скомканные рукописи. Мы с Линсейдом задержались в лекционном зале.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– Я знаю, – ответил он.
– Если хотите, могу уволиться.
– Почему я должен этого хотеть?
– А почему нет? – спросил я.
Линсейд слегка прищурился, властно этак и проницательно, словно видел меня насквозь.
– Потому что я в вас верю, – наконец сказал он. – Возможно, больше, чем вы сами верите в себя. Я знаю вас, Грегори. Я знаю, что вы не остановитесь перед трудностями. Дайте мне еще неделю. После этого можете поступать как угодно, но я вас знаю и знаю, что вы дадите мне еще неделю.
– Ну хорошо, – устало ответил я. В отличие от него я в себя действительно не очень-то верил.
12
Оставшись один, я поймал себя на том, что, стоя на коленях, собираю листы, разглаживаю бумагу, укладываю рукописи в аккуратную стопку; собрав все, я отнес сочинения в библиотеку и поставил на одну из пустых полок. Наконец-то здесь будет хоть что-то, что можно прочесть.
Я стоял в библиотеке и смаковал целый коктейль эмоций. Часто ли в семидесятые годы люди пили коктейли? Нет, наверное. Эта мода пришла позднее, но в любом случае даже самый крепкий желудок вряд ли выдержал бы тот коктейль. Мне одновременно хотелось расплакаться, бежать куда глаза глядят, броситься в объятия Алисии, расколошматить что-нибудь. Я чувствовал себя абсолютным нулем, никчемным неудачником; и нежелание Линсейда избавиться от меня лишь усугубляло это чувство. Я был благодарен ему за снисходительность, и в то же время мне было стыдно, что я нуждаюсь в ней. Ведь если у вас ни черта не ладится в каком-то деле, следует взглянуть правде в глаза и заняться чем-то другим. Кроме того, я вовсе не был уверен, что сумею протянуть еще неделю.
Но затем случились две странности, которые меня подбодрили.
Во-первых, в библиотеку заявился Реймонд. Я услышал, как по коридору грохочет столик на колесах. А вскоре в библиотеку заглянул и сам Реймонд, лицо у него было веселое и как будто даже подкрашенное. Я решил не заострять на этом внимания. Реймонд вместе со столиком протиснулся в дверь, и обнаружилось, что он не один – за ним следовала Карла, молодая негритянка. Она немного послонялась по пустой библиотеке и остановилась у окна, припав лбом к стеклу и глядя в пространство.
Не обращая на девушку внимания, Реймонд сказал мне:
– Вы не должны верить всему, что говорит Алисия Кроу.
Первым моим побуждением было броситься на защиту чести Алисии – никто не смеет обвинять мою Алисию во лжи! Но Реймонд мягко и обезоруживающе продолжил:
– Вам не надо опасаться моего кофе. Вы не отравитесь. Честное слово. Я никогда никого не травил. Ну да, в самолете я как-то плеснул синильной кислоты в питьевую воду. Но я ведь знал, что меня раскроют прежде, чем кто-то успеет ее попробовать. Я хотел, чтобы меня раскрыли. Ведь нужно было убедить всех, что я чокнутый.
– А на самом деле?
– Да, я знаю, что обычно говорят в таких ситуациях. Но в моем случае так оно и есть. Мне нужно было спрятаться. Мотаясь по воздушным трассам, я нажил могущественных врагов. И я знал, что в психушке мне ничего не грозит. До сих пор этот план срабатывал.
– Похоже, что так.
– Но я не стал бы вас травить. Какой в этом смысл? Чего бы я достиг?
– Ну, такой поступок мог бы усилить впечатление, что вы сумасшедший.