– И разумеется, там будет моя фотография.
– Вот именно!
Грегори произнес это с ликованием, словно ему удалось донести смысл до самого тупого из своих учеников. Я же, несмотря на туман в голове, был уверен, что привел далеко не все возражения, но, черт возьми, было уже поздно, я был пьян, и мне надоело спорить. Я разложил для Грегори спальный мешок, упал на свою узкую односпальную кровать и провалился в свинцово-пьяную мглу.
Когда на следующее утро я проснулся, Грегори Коллинза уже не было. Он забрал фотографию и оставил записку, пообещав пригласить меня на презентацию своей книги, если, конечно, эти сволочи устроят презентацию, во что он лично не верит ни секунды. В холодном утреннем свете меня одолели еще большие сомнения, но я сказал себе, что он передумает, когда доберется до дома. В любом случае я понимал, что связаться с Грегори не смогу. Я не знал ни его адреса, ни в какой школе он преподавал, не знал названия издательства; а самое главное – я не горел желанием заниматься его поисками. Это было бы уж слишком. Так что я просто-напросто выкинул тот случай из головы. Решил, что Грегори Коллинз – из тех людей, кто изредка мелькает в жизни, но так и не становится другом и уж точно не играет большой роли в судьбе. Это глупость или что?
3
Я так толком и не понял, о чем роман Грегори Коллинза “Восковой человек”, и, насколько мне представлялось, этого не поняли все рецензенты. Да, я его прочел, и да, его рецензировали – если и не широко, то достаточно, и хотя большинство критиков не смогли в нем разобраться, все почему-то единодушно решили, что роман весьма неплох.
Если бы меня спросили заранее, какого рода книгу можно ожидать от Грегори Коллинза, я ответил бы: жесткую и бесстрастную, реалистичную и городскую; местом действия он, скорее всего, выберет какой-нибудь северный городок, а главным героем – учителя истории, преданного своему делу. Но мне уже тогда следовало бы понять, что Грегори Коллинз – человек, который опровергает любые ожидания.
Книга начинается с того, что герой, у которого нет имени, положения, возраста и свойств, вдруг обнаруживает, что запаян в огромную глыбу белого воска и не может пошевелить даже пальцем. Уши у него забиты воском, и потому он не может слышать, глаза у него залеплены воском, и потому он не может видеть, а что касается запаха и вкуса, то наверняка они ему тоже недоступны, хотя в книге ничего об этом не говорится. Человек не может говорить, хотя каким-то странным образом может дышать.
Делать человеку нечего, а потому он размышляет и философствует. Для начала спрашивает себя, кто он, где он и как он сюда попал. Ответов на эти вопросы у него нет, поэтому я заключил, что у человека проблемы с памятью, но человек осознает: раз он способен задавать вопросы, значит, он когда-то жил вне этой восковой глыбы и в прежней жизни у него имелись представления о бытии и языке.
Такие философские, или, осмелюсь сказать, онтологические, рассуждения занимают добрую половину книги, хотя, по счастью, они разделены на сравнительно короткие главы, перемежающиеся чуть более оживленным повествованием. Читатели, которым не понравилась книга, заявляли, что нефилософские главы – самая обычная порнография: мужчина, который мог быть, а мог и не быть человеком из восковой глыбы, совершает в этих главах все мыслимые сексуальные действия с мужчинами, женщинами, животными и предметами в самых разнообразных сочетаниях. Наверное, именно из-за этих эпизодов Грегори и не хотел, чтобы его родные прочли книгу.
Лично мне книга тоже не особенно понравилась, она показалась мне слишком замысловатой, причем порнографические эпизоды были не менее зубодробительны, чем философские, но тем не менее у меня осталось впечатление, что роман неглупый и даже тонкий. Пусть читался он безо всякого удовольствия, но, по-моему, в нем вполне гармонично сочетались высокое и низкое, философия и похоть, а это ведь и требуется широкой публике. Философские места были вполне серьезными, а сексуальные эпизоды производили дурманящее, галлюциногенное воздействие, которое в те времена еще являлось привлекательным.
Роман не стал бестселлером и не имел шумного успеха, а Грегори Коллинз не стал звездой на литературном небосклоне, но о книге говорили как об увлекательном и актуальном феномене нового интересного писателя. Можно ли требовать чего-то большего от первого произведения?
Свой экземпляр я получил непосредственно от автора – за несколько недель до публикации. Грегори оказался прав по поводу презентации и в прилагаемой записке приносил свои извинения. Я немного удивился, что он знает мой адрес; впрочем, он ведь побывал у меня в комнатенке. К сожалению, жил я все там же. В моей жизни вообще ничего не изменилось: та же работа, та же подружка, та же неудовлетворенность. Грегори подписал книгу: “Майклу, в благодарность за помощь в улучшении моего имиджа”. Понятное дело, на задней стороне обложки красовалась моя фотография, хотя и попорченная излишним контрастом и зерном.
Странно было видеть себя на книжной обложке. Конечно, я удивился, что Грегори решился на такое, но в целом я для себя заключил, что ничего страшного не случилось. Литературные и всякие такие мистификации – вещь довольно безобидная. Если это и называется обманом публики, такой обман – далеко не самый жестокий и опасный. И все же забавно было видеть, как невзрачный Грегори Коллинз обратился в угрюмого красавца с тонкими чертами.
Никаких неприятностей я не предвидел. В конце концов, это же только книга. Сколько экземпляров удастся продать? Сколько человек обратят внимание на мое лицо? Ведь вряд ли на меня нападет толпа обезумевших фанатов Грегори Коллинза. И если когда-нибудь обман вскроется, мы всегда сможем сознаться и сказать, что хотели устроить розыгрыш, – может, не слишком смешной и слишком глупый. Но он же не заслуживает виселицы, правда?
Зато Никола восприняла новость совсем в ином свете. В университете она Грегори не знала. В каком-то смысле Кембридж – не маленькая деревня, а Грегори – не самый общительный человек.
– Ты с ума сошел! – воскликнула Никола, когда я показал ей “Воскового человека”. – Тебя использовали.
– Думаешь?
– Конечно. Этот Коллинз воспользовался твоим лицом, чтобы набрать побольше очков. Это гнусно.
Похоже, Никола считала Грегори чем-то вроде сподвижника сатаны. Хорошо бы им познакомиться, усмехнулся я про себя.
– Но это же просто шутка.
– Не самая остроумная, – упорствовала Никола. – Все равно что невзрачная писательница средних лет воспользуется фотографией хорошенькой юной манекенщицы, чтобы ее книги лучше продавались. Что бы ты сказал тогда?
– Ну, я бы сказал, что это тоже шутка.
– И ты бы не назвал эту выходку потворством фашистской системе ценностей, основанной на физической красоте?
– Ой, нет, вряд ли, – признался я.
– А если ты решишь сам написать книгу?
– Никола, обещаю. Нет – клянусь никогда не писать книг.
А затем она принялась листать книгу. Столь бурной реакции я не ожидал.
– Дрянь, – сказала она. – Дрянь и ерничество. Знаю я эту книгу. Я ее читала. В рукописи читала. Она была в моей “отстойной папке”. Я отвергла ее сразу. Редкостная чушь.
– Может, оно и так, – сказал я.
Литературный гений Грегори обсуждать не хотелось.
– Но это по крайней мере чушь, которую можно публиковать. Чтобы стать издателем, мне надо бы научиться отличать чушь, которую можно публиковать, от чуши, которую публиковать нельзя. И скорее всего мне это не удастся.
От этой мысли Никола помрачнела, и я понимал почему. Вечер был испорчен. Мы договорились никогда больше не упоминать ни Грегори, ни его книгу. Условие не показалось мне обременительным.
Мы с Николой продолжали вести нашу довольно пустую жизнь и поддерживать довольно пустые отношения. Каждому требовалось что-то иное, и хотя мы прекрасно понимали, как можно изменить жизнь к лучшему, до рискованных и неприятных шагов мы еще не дозрели. Мы знали, что довольствуемся малым, но все же это было намного-намного больше, чем ничего.