– Я страшно далек от евреев, но даже я понимаю, что это чушь собачья, – откровенно сообщил Ганцзалин.
Действительный статский советник вздохнул: не все такие понятливые, как его помощник. Широкую публику хлебом не корми, дай только слопать какую-нибудь газетную мерзость. Впрочем, не всегда виноваты только газеты, иной раз повод для пересудов разные публичные персоны дают сами. Так, например, вскоре после исчезновения «Моны Лизы» ответственность за кражу взял на себя итальянский писатель Габриэле д’Аннунцио.
– Совесть заела? – спросил помощник.
– Тщеславие, – коротко отвечал Нестор Васильевич. – В 1899 году он написал пьесу «Джоконда». Насколько мне известно, по мотивам этой пьесы режиссер Луиджи Маджи снимает фильм. Таким образом, фальшивая явка с повинной д’Аннунцио – всего лишь рекламный трюк. Хотя я в педагогических целях посадил бы его в кутузку на пару недель – литератор должен отвечать за свои слова.
Действительный статский советник помолчал, глядя в окно.
– Кстати сказать, уже появились доброхоты, желающие вернуть «Мону Лизу» в Лувр и получить причитающиеся им 65 тысяч франков, – вдруг сказал он, лукаво покосившись на помощника.
Ганцзалин всполошился: неужели картину нашли?
– Конечно, нет. Просто мелкие мошенники пытались под видом оригинала всучить газетчикам копию, между нами говоря, довольно низкого качества и написанную не на досках даже, а на холсте.
– Дураки, – с облегчением сказал Ганцзалин. – У них даже не хватило ума узнать, как выглядит настоящая «Мона Лиза».
Действительный статский советник отвечал, что люди вообще обычно руководствуются не здравым смыслом, а порывами, никак не соотнося свои желания с реальной действительностью. Была у кого-то репродукция «Джоконды», так почему бы не попытаться выдать ее за оригинал?
– Впрочем, – добавил он задумчиво, – среди всех этих вопиющих глупостей появился неожиданный, хотя и несколько диковинный сюжет. Газеты говорят о некой шайке радикальных художников, которые воруют предметы искусства. Главарями шайки, по убеждению газетчиков, могут быть художник Пабло Пикассо и поэт Аполлинер. У них нашли иберийские статуэтки V века до нашей эры, которые эти почтенные господа якобы похитили в Лувре. Полиция полагает, что они планировали крупные кражи, и чтобы понять, насколько хорошо охраняется музей, для начала выкрали небольшие статуэтки. Статуэтки тогда так и не нашли, да, собственно, их и не искали, и это убедило друзей в том, что можно красть из музея мешками и при этом оставаться совершенно безнаказанным. Следующей их целью, по мнению полицейских, как раз и стала наша бедная Лиза.
– А почему именно она? – заинтересовался Ганцзалин.
– Тут, я полагаю, две причины. Во-первых, картина весьма ценная – все же это ни много ни мало Леонардо да Винчи. С другой стороны, она не слишком известна широкой публике. Возможно, воры надеялись тихо перевезти ее через границу и сбыть каким-нибудь американским толстосумам в Новый свет. Однако, вероятно, им это не удалось – то, что картина украдена, обнаружили очень скоро. Как считает полиция, почуяв запах жареного, Аполлинер и Пикассо попытались избавиться от изобличающих их улик, то есть от иберийских статуэток. В этом деле у них обнаружился сообщник, журналист и поэт Андрэ Сальмон. Он, кажется, не участвовал в самом похищении, но у него эти самые статуэтки хранились. Таким образом, сейчас в отношении всех этих господ начато следствие.
Ганцзалин присвистнул. Чтобы в Китае культурный человек украл чужую картину – вещь совершенно невозможная. От веку заведенный порядок состоит в том, что художники пишут картины, а не воруют их.
– По-разному случается, – сдержанно заметил Загорский. – У парижской богемы своя специфика; если определять ее одним словом, я думаю, тут лучше всего подошло бы русское словечко «озорники». Однако это слово прошло достаточно большой путь. Когда-то про разбойников и душегубов, промышлявших в русских лесах, тоже говорили, что они озоруют. Теперь слово «озорство» чаще означает безобидные, почти детские шалости. Вопрос: как далеко могло пойти озорство поэта Аполлинера и художника Пикассо? Вопрос не праздный – если помнишь, в свое время им даже Пушкин задавался. Что говорит у него Сальери?
И он посмотрел на помощника.
– Да, – не растерялся Ганцзалин, – что говорит?
Нестор Васильевич чуть заметно улыбнулся и продекламировал:
Тут он выдержал небольшую паузу, как бы давая помощнику усвоить глубокий смысл, заложенный в знаменитых строках, и затем продолжил:
– Лично я думаю, что на Микельанджело Буонаротти возвели напраслину, и никого он не убивал. Но значит ли это, что художник и поэт не способны были украсть чужой шедевр? С их точки зрения это тоже мог быть какой-нибудь художественный акт. Ты, разумеется, помнишь манифест итальянского футуриста Маринетти?
– Разумеется, – не моргнув глазом, отвечал помощник. – Он мне по ночам снится, этот Маринетти со своим манифестом.
Было видно, что эти слова развеселили Нестора Васильевича, однако он продолжал вполне серьезно.
– Маринетти говорит, что искусство – это вызов, удар кулаком и пощечина, война со старыми представлениями. Следовательно, искусство в современном смысле вполне может не иметь никакой законченной формы, искусством может считаться художественно убедительное действие или жест. С этой точки зрения кража чужого шедевра – действие весьма убедительное, хотя художественность его скорее отрицательная: был шедевр – нет шедевра. Может быть, Пикассо думает, что на место Джоконды теперь повесят его картину, почему бы и нет? Почем мы знаем, как сильно повернуты мозги у нынешнего поколения художников, а, главное, как сильно они повернутся в будущем? Может быть, вообще никаких мозгов не останется, один только художественный жест и искусствоведческая истерика вокруг него?
– Насчет истерики – это вы верно заметили, – ввернул Ганцзалин.
Действительный статский советник поморщился: верно, может быть, и верно, но, в сущности, все это пустое теоретизирование. Об истинном положении дел они узнают очень скоро – и из первых рук притом.
– Собираетесь поговорить с Аполлинером и Пикассо? – удивился Ганцзалин.
Нестор Васильевич покачал головой: нет, не собирается. Во-первых, он не знаком с этими господами, во-вторых, говорить с ними сейчас по разным причинам будет затруднительно. Но он намерен побеседовать с Андрэ Сальмоном, которого считают сообщником похитителей. Они знакомы еще по Санкт-Петербургу, там Сальмон был помощником атташе при французском посольстве…
Спустя полчаса они уже выходили из поезда на Лионском вокзале. Ганцзалин легко нес сразу два саквояжа, руки Загорского были заняты только тростью.
Покинув вокзал, они вышли на площадь Дидро. Сбоку возвышалась огромная часовая башня под вытянутым вверх голубовато-серым куполом. Ганцзалин задрал голову, разглядывая монументальное сооружение.
– Высота башни – 67 метров, – заметил действительный статский советник. – На вершину ведет лестница в четыреста ступеней. На башне установлены четыре циферблата, каждый – диаметром почти в шесть с половиной метров.
– Многовато для часов, – сварливо заметил Ганцзалин. – Трех метров вполне бы хватило.
– Цифры на часах имеют метровую высоту, – невозмутимо продолжал Загорский. – Стрелки часов сделаны из алюминия; минутная в длину – четыре метра и весит 38 килограммов, часовая – почти три метра и весит 26 килограммов. Вечером и ночью циферблаты освещаются изнутри двумястами пятьюдесятью газовыми лампами.
– Все-то вы знаете, – заметил Ганцзалин, как показалось господину, не без яда.