Он взглянул на меня как-то странно, как будто имел что-нибудь против того, чтоб я написала отцу.
— А вам хотелось бы, чтобы мистер Финч приехал сюда? — спросил он и взглянул опять на меня.
— Очень мало вероятно, что он приедет сюда, — отвечала я.
Оскар почему-то ужасно интересовался моим отцом.
— Мало вероятно, — повторил он. — Почему?
Я вынуждена была рассказать ему о семейной ссоре. Впрочем, я не сказала, как несправедливо отец отзывается о тетушке.
— Пока я живу с мисс Бечфорд, — отвечала я, — нельзя ожидать, что отец мой приедет сюда. Они в плохих отношениях, и боюсь, что в настоящее время нет надежды, чтоб они могли стать опять друзьями. Имеете вы что-нибудь против того, чтоб я написала домой о вашем возвращении?
— Я! — воскликнул он, смотря с тревожным изумлением. — Как могло это вам прийти в голову? Напишите, конечно, и оставьте немного места для меня. Я припишу несколько строк вашему отцу.
Не могу выразить, как этот ответ обрадовал меня. Ясно, что я поняла его превратно. О, мои новые глаза, мои новые глаза! Буду ли я когда-нибудь в состоянии верить вам, как некогда верила моему осязанию?
(Замечание. Я не могу не вмешаться опять. Я приду в негодование, переписывая этот дневник, если не буду по временам облегчать себя. Заметьте, как Нюджент искусно разведывает о своем положении в Рамсгете и как все способствует ему выдавать себя за Оскара. Мисс Бечфорд, как вы видели, вполне в его руках. Она не только сама ничего не знает, но еще служит преградой для мистера Финча, который иначе приехал бы повидаться с дочерью и мог бы легко расстроить замысел. Ни с одной стороны, по-видимому, не грозит опасность Нюдженту. Я нахожусь за границей в одном месте, Оскар находится за границей в другом месте, мистрис Финч прикована к своей детской. Зилла возвратилась в Димчорч из Лондона, димчорчский доктор (который лечил Оскара и мог бы быть опасным свидетелем) переселился в Индию (о чем было сказано в двадцать второй главе моего рассказа), лондонский доктор, к которому Оскар обращался в начале своей болезни, не имел с ним с тех пор никаких сношений. Что Же касается Гроссе, если он появится на сцену, можно сказать положительно, что он закроет глаза на все происходящее в интересах здоровья Луциллы, которое для него всего важнее. Нет решительно никакого препятствия на пути Нюджента, а у Луциллы нет никакой защиты, кроме верного инстинкта, настойчиво, хотя и на непонятном языке, предупреждающего ее, что пред ней не тот человек, которого она любит. Поймет ли она предостережение прежде, чем будет поздно? Друзья мои, это замечание написано для облегчения моей души, а не для вас. Ваше дело читать дальше. Вот дневник. Я не буду больше мешать вам. П.).
2-го сентября. Дождливый день. Очень мало достойного, чтобы быть записанным, из того, что было сказано между мной и Оскаром.
Тетушка, расположение духа которой всегда страдает от дурной погоды, держала меня долго в гостиной и для собственного развлечения заставляла меня упражнять мое зрение. Оскар присутствовал по особому приглашению и помогал тетушке придумывать опыты над моим новыми глазами! Он очень просил показать ему мое писание. Я не показала. Оно поправляется так быстро, как только возможно, но все еще недостаточно хорошо.
Запишу здесь, как трудно в таких случаях, как случай, происшедший со мной, научиться владеть зрением.
У нас в доме есть кошка и собака. Поверят ли мне, если я скажу обществу, а не моему дневнику, что я сегодня приняла одну за другую, видя уже так хорошо и будучи в состоянии писать довольно прилично! Однако я действительно приняла одно животное за другое, положившись на свою память, вместо того чтобы прибегнуть к помощи осязания. Теперь я научилась узнавать их. Я поймала кошку, закрыла глаза (о, эта привычка! Когда я ее оставлю?), ощупала ее мягкую шерсть (так непохожую на шерсть собаки!), открыла опять глаза и связала навсегда свое ощущение с наружностью кошки.
Сегодня опыт также показал мне, что я делаю мало успехов, учась судить о расстоянии.
Несмотря на это, мне ничего не доставляет такого наслаждения, как глядеть на какую-нибудь открытую местность (с тем только условием, чтобы меня не расспрашивали, на каком расстоянии находятся различные предметы). Я испытываю чувство человека, вырвавшегося из тюрьмы, когда гляжу, после стольких лет слепоты, на длинный изгиб берега, на самый крутой поворот набережной, на расстилающуюся за ней морскую даль. Все это видно из наших окон. Но стоит только тетушке начать расспрашивать меня о расстояниях, и все мое удовольствие отравлено. Еще хуже, когда меня спрашивают о сравнительной величине кораблей и лодок. Когда я вижу только лодку, она кажется мне больше своей величины. Когда я вижу лодку рядом с кораблем, она кажется мне меньше своей величины. Такие ошибки раздражают меня почти так же сильно, как некоторое время тому назад раздражала моя недогадливость, когда я увидела в первый раз из окна нижнего этажа лошадь, запряженную в телегу, и приняла ее за собаку, запряженную в садовую тачку! Надо прибавить, что я считала лошадь и телегу, когда была слепа, по крайней мере, в пять раз больше их настоящей величины, что делает мою ошибку, мне кажется, менее странной.