— Ваша честь! — немедленно поднялся со своего места сидевший рядом с Анною Саввинов. — Представитель ответчика передергивает — мы именно этим сейчас и занимаемся: пытаемся установить истину, кем же является на самом деле ответчик. Адвокат пытается подменить собою суд!
— Согласен, — кивнул судья, и глаза его не добро блеснули — князь Лобановский недолюбливал этих новых молодых юристов: они умели ловко перевести разговор с обсуждения реальных деталей в область абстрактных рассуждений и заставляли колебаться в признании очевидного и свидетелей, и самого судью эмоциональными (а порою даже слишком эмоциональными!) оценками фактов, превращая таким образом бесспорное в спорное, а значит — с юридической точки зрения сомнительное.
— Прошу прощения, ваша честь, если в моих словах прозвучало недоверие к суду, которое могло быть расценено, как попытка узурпировать его функции, — расшаркался адвокат Кунцев.
Это было далеко не первое его дело по имущественным и наследственным вопросам, и до сих пор он еще ни одного не проиграл. И, несмотря на то, что сегодня его соперником был сам мэтр Саввинов — Викентий Арсеньевич читал на их курсе лекции в университете, Кунцев и в этом случае рассчитывал на успех. Конечно, ему хотелось победы не только во славу собственной карьеры — он был убежден, что старики-буквоеды, отстраняясь от весьма значительного в любом вопросе человеческого фактора, превращали тем самым суды в трибуналы. Так довольно же с нас этой деспотии!..
Кунцев вздрогнул — не произнес ли он случайно эти слова вслух? Но нет — все просто внимательно смотрели на него, ожидая следующего шага. Адвокат едва заметно перевел дыхание — иногда он ловил себя на том, что позировал даже перед самим собой. Не заиграться бы, мелькнула тревожная мысль! Он отказался от дипломатической карьеры, вызвав гнев отца, возглавлявшего один из департаментов в ведомстве Нессельроде, только потому, что жаждал свободы самовыражения. И, хотя отец пытался внушить Кириллу Петровичу мысль о том, что есть еще некие высшие интересы — император и его политика, престиж страны и державные обязательства, сын так и не смог понять, почему он должен поступаться в разговоре остроумной фразой, которая привлечет к нему внимание в обществе, если она противоречит кому-то или чему-то из тех самых «высших интересов»? И как же ему выделиться из толпы одинаковых людей в мундирах, если нельзя в строю без команды стоять «вольно»? Его эгоизм помешал ему завести на факультете друзей, но сам Кирилл Петрович считал это скорее счастьем, чем неприятностью. Друзья всегда потенциально — будущие враги, а любое объединение потребует соблюдения корпоративных интересов. И что же тогда делать с его собственной индивидуальностью? Кунцев был невероятно артистичен и вещал на судебных заседаниях так упоительно, что нередко мог и сам заплутать в созданных им словесных хитросплетениях, но при этом как будто со стороны всегда внимательно наблюдал: если в глазах свидетелей, а главное — судьи, появился туман, значит, настало время произнести ключевую фразу. То есть подвести участвующие стороны к заготовленному им заранее выводу. Выводу, который, конечно же, делается в интересах его клиента, и — его собственных. И какое при этом значение имеет кем-то выдуманное правосудие? Правосудие — это способность отвести его карающий меч в том направлении, которое ты же сам ему и указал.
— И все же, ваша честь, — Кунцев уважительно поклонился судье, — мне хотелось бы знать, что именно толкнуло свидетельницу на перемену показаний. Скажите, Екатерина Сергеевна, чем руководствовались вы, делая первое признание?
— Я? — смутилась Сычиха. — Я думала, что этот молодой человек — мой потерянный сын.
— То есть, если я вас правильно понял, — с иезуитской вежливостью уточнил адвокат, — в первом случае за вас говорило ваше сердце, сердце матери? А кто или что говорит за вас сейчас, когда вы обвиняете в присвоении чужого имени того, кого еще недавно называли своим сыном?
— Я не понимаю… — промолвила Сычиха. — Что вы хотите этим сказать?