- Весной 24-го студенты-медики последнего курса Московского университета подали петицию на имя правительства, в которой просили дать им все-таки возможность (хотя они не могли быть причислены к сыновьям ни крестьян, ни рабочих) окончить университет, раз они уже сдали все экзамены и прошли все практические работы. Или чтобы им разрешили поехать за границу, чтобы там закончить свое медицинское образование. Когда они получили отказ, то несколько десятков человек заперлись в аудитории, и один из студентов перестрелял других и сам застрелился. Этого, конечно, в газетах не было, тщательно скрывалось, но слухи распространились, по-видимому, не только в Москве, весть об этом дошла и до Петербурга. Всем стало все ясно после того, как Покровский начал расправляться с разными профессорами, главным образом с историками, потому что он сам был историк России, но ему не давали хода при старом режиме. И он сейчас же отставил от кафедры Платонова, который получил сперва место в архивах, а потом был сослан куда-то в провинциальный город, где и умер. На других тоже распространялись эти гонения, и все в университете поняли, что теперь надо во всех науках проводить принципы марксизма-ленинизма.
Еще могу вам рассказать один случай, который тоже касается перемен 24-го года. Я познакомился в это время с профессором Дмитрием Константиновичем Петровым, который был специалистом по испанской литературе по кафедре романской филологии. Он весьма бодро держался, читал лекции, устраивал различные доклады в своем семинаре. Но весной 24-го он впал в большой мрак, и когда я уехал, скоро после этого, кто-то приехал в Париж и рассказывал мне, что Дмитрий Константинович заболел, слег в постель и не встает, и уверяет, что у него рак и он должен умереть. Он действительно вскоре умер. И потом мне рассказывали, что, по-видимому, дело было так: он просто решил себя уморить голодом, лежал в постели и отказывался от еды.
- Когда вы покинули Россию?
- В июле 24-го года. Я поехал сперва в Финляндию, а потом 20 октября отправился в Париж, где и поселился.
- Перед отъездом за границу вы могли как-то обменять рубли на валюту, или университет вам предоставлял какие-то средства?
- Нет, университет мне никаких денег не давал. Это было бы и не совсем добросовестно с моей стороны брать у них деньги, потому что командировка была фиктивная. На первую поездку средства у меня были: я продал за совершенно ничтожную сумму один из домов моего отца какому-то спекулянту, и деньги эти мне выплатили в Финляндии по его распоряжению. Я приехал к матери в Финляндию, получил эти деньги и на них смог несколько месяцев пожить в Германии, поездить по немецким музеям и вернуться назад.
А второй раз у меня никаких денег не было, я выехал совсем без всяких средств в Финляндию, где жила моя мать, а потом приехал в Париж. Уже надо было деньги как-то зарабатывать.
- А когда вы впервые подумали, что настанет такой момент, когда семейное имущество нельзя будет продать, что его просто отберут, и все на этом кончится?
- Что касается домов, то они немедленно были отобраны. Продажа дома - это была совершенно незаконная сделка, которая совершалась только в расчете на то, что падет правительство. Но в качестве доцента университета я все-таки получал жалованье, на которое более или менее можно было жить как в Перми, так потом и в Петербурге. И утрата этой недвижимости, полученной от отца, меня в то время сравнительно мало беспокоила. Один дом был на Каменноостровском - тот представлял большую ценность, а другой был на Литейном. Вот его-то я и продал за ничтожную сумму.
- После Октябрьской революции в течение долгого времени большинству казалось, что советское правительство не удержится у власти. Когда вы лично осознали, что оно пришло надолго?
- Я, собственно, никогда большим оптимистом не был, в отличие от моего отца, который еще в 17-м году - правда, до прихода к власти большевиков, до Октябрьской революции - заплатил налоги на недвижимость. Очень высокие налоги: для того, чтобы заплатить, ему пришлось заложить бриллиантовое колье моей матери. А затем, когда совершился Октябрьский переворот, то, конечно, он уехал в Финляндию, как и все, у кого там были дачи, и там вскоре умер. Умер он, когда я был в Томске. Конечно, очень многие в то время думали, что это все вопрос нескольких месяцев. Кто надеялся на разные белые движения, на их успех в гражданской войне, кто на то, что власть сама рухнет из-за голода и разрухи. Но я не очень на это рассчитывал. Не помню уж точно, что именно я думал, но помню очень хорошо, что когда Колчак распорядился Пермский университет эвакуировать в Томск, я считал, что эта мера излишняя. Потому что если ему приходится отступать обратно в Сибирь, он все равно не продержится. Это вопрос месяцев, года, может быть, но не больше. И вообще в успех белых движений я не очень верил.