дали на него сразу обе. Он смотрел на спину Давидсона, на его руки, бегающие по клавишам, и сам ощущал в подушечках пальцев некоторое
покалыванье, его пальцы отзывались, музыка становилась осязаемой.
Давидсон, зазываемый на все презентации в городе, играющий
то там, то сям по пять раз на дню, научился получать удовольствие
от своей шутовской роли, купался в свободе и непринужденности, думая, должно быть, об аудитории так: мне наплевать, понимаете
ли вы мое наслаждение, отзываетесь или нет.
Сережа любил таких людей, как Давидсон, за улыбку легкости, блуждающую по их устам, улыбку, которая стоит десятилетий слез
и трудов.
ИЗ ВЫСОКОРОЖДЕННЫХ
Но вернемся к Жене, о которой мы намеренно забыли. Кому в
момент развития романа нужны театральные страдания тети или
треп про неудачников из Дома Актера? Автора оправдывает лишь
сам план построения романа с барочной прививкой.
Сережа говорил, Женя слушала. Они уже могли перепихнуть-
ся где угодно и безо всякого стыда. Она старалась не ругаться, он
старался не замечать ее ругательств. Мир и должен подчиняться
двоим. По крайней мере, пока из него не выгонят.
Воодушевленный Сережа гулял с Женей в загородных лесо-
насаждениях, в одном он переплыл зачем-то озеро, потом залез
на дерево и оттуда излагал любимой свои планы: «Мы будем пить
53
исключительно «Мартель», танцевать падеграс и падепатинер, ибо
иные танцы в стране временно запрещены, играть в лаун-теннис, перекидываясь шутливыми фразами. Научимся различать туманные
звезды Большой Медведицы». Женя искусственно смеялась, потому
что этот бред ее не занимал, а пугал.
Именно потому, что она знала много ругательств, разговор с
Сережей составлял для нее мучение — матерные слова или теряли
при нем силу, или приводили его в странное отрешенное состояние.
Сережа свалился с дерева, опять переплыл озеро, и мечтательно
упал на траву возле голых ног Жени:
— Ты умеешь венки плести? — спросил он.
— Умею, но в них жучки заводятся.
А Сережа и не слушал уже, он говорил:
— В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы
и цвет неба. Человек между ними — случайность. А амбициозен он
именно потому, что не осознает границу того, что ему позволено.
Это его счастье. Счастье быть правым. Даже когда все вокруг не
понимают его.
Сережа не учитывал, что кто-то может присвоить себе право
обижать другого, лить кровь, устраивать детские концлагеря… Он
был уязвим. Все люди, которые рассуждают (и рассуждают долго), рано или поздно становятся жертвами своих рассуждений.
И даже Женя постепенно начинала это понимать.
Миром управляют мужчины, а мужчинами — женщины. И нет
слаще или страшнее минуты, когда женщина обнаруживает в себе
свой настоящий характер.
УДОБНЫЕ ЛАЙНЕРЫ АЭРОФЛОТА
— Что ты сейчас пишешь? — спросил у Семена Сережа, когда
они заняли столик в самом углу театрального кафе на углу Амур-
ской и Большой.
Остальные занимали актеры ТЮЗа. Они беспрерывно смея-
лись, хотя почти не разговаривали между собою, что производило
54
угнетающее впечатление. Не бывает таких шуток, чтобы так долго
утробно смеяться, падать со стульев и давиться едой.
Не то чтобы Семен любил делиться своими творческими пла-
нами, нет, замысел он не раскрывал никогда, зато обожал распро-
страняться о философии очередной вещи.
— Я, эсер, пишу пьесу. Черновое название в духе Александра
Островского. Ну, ты понимаешь, о чем я: пословица в заглавии!
Что-то вроде: «Кто врёт — тому ежа в рот», «Чужие куры несутся, а наши только топорщатся», ну, или там: «Присматривайся, да не
прогляди». Это будет фарс. Суть в том, что люди не понимают самих
себя, и главное — своей пошлости.
— Все люди? Интересно. Значит, ты и меня считаешь по-
шлым?!
— Нет. Я же никого не осуждаю. Я обыкновенный наблюда-
тель. А люди пошлы, прежде всего, в мелочах. В том, как едят, как смотрят на женщин. О чем говорят, когда выпивают. Как ведут
себя за рулем автомобиля или, скажем, комбайна… Комбайна…
Я уже чушь несу. Так вот. Суть не в этом. Одного из героев я
пишу с себя. И этот герой даже пошлее и глупее остальных. Все
резонеры глупы, как пробка с застрявшим в ней штопором. С чего