этот лоскутный свитер, который так долго стаскивала с себя. — Ты
же видишь, что ты мне неинтересен. И байки твои. Ты такой веселый.
Она долго смеялась, а потом замолчала.
— Я умереть хочу.
— Зачем это? Ладно, другой случай. Мы идем с Наташкой Бара-
новой по ночному Омску… Мы ходили по мертвой снежной зоне туда
и обратно. Я не считал, сколько раз. А она потом говорит: «Четырнад-
цатый раз идем! Я уже замерзла!». То есть она-то все время считала!
Сережа упал на колени и обнял ноги Жени. Женя отдернула ногу.
Что бы она перед этим ни говорила, ей все равно стало стыдно, как
будто за ней подглядывают.
Следовавшая мимо группа гопников внезапно остановилась и
стала внимательно разглядывать мизансцену, возможную только в
дешевой мелодраме любого Народного Драмтеатра. Ничего хоро-
шего это не предвещало.
Женя встала и прошла как будто сквозь них, постоянных по-
сетителей острова, выполняющих упражнение гоп-приседания*, равнодушно дымя сшибленной у кого-то еще этой ночью застенчиво
или забывчиво неприкуренной сигаретой «Virginia Slims».
ХИТРОСТИ МОЛОДОГО МУЖА
Сережа пришел к Семену мокрый и избитый. Долго расстегивал
пуговицы, потому что пальцы не могли их зацепить, и, почти лежа
на боку, развязывал шнурки, ботинки хлюпали то ли водой, то ли
кровью. Давалось это непросто, потому что он почти ничего не видел.
_________________________
* гоп-приседания — сидение на кортах (местн.).
58
— Что с тобой, да на тебе лица нет! — сказал, не оборачиваясь, Семен, уже вернувшийся с работы и остервенело правивший тек-
сты, а слышал только, что кто-то ворочается у двери, и чувствовал
какой-то неприятный запах, заставивший его обернуться, прежде чем
сперва посетовать на соседей из трешки, интересных тем, что у них
на стене всегда висел плакат «Руки прочь от Вьетнама!», и которые
на кухне по утрам с боевым уханьем постоянно разделывали мясо.
Скинув один ботинок, лавируя при этом другим, Сережа при-
слонился спиной к стене. Его речь напоминала, будучи вполне инто-
национно ненашевской и внятной, что-то вроде камланий юродивого, только приблизительно понимающего, где он находится.
— Мне все время кажется, что она мне изменяет. Я уже не могу
с ней целоваться. Брезгливость какая-то. Мне кажется, что она вот
только что целовалась с кем-то, а потом подкрасила губы и вперед.
Я теперь понимаю, что человек может пойти на преступление из-за
любви, и я бы пошел.
— Я вообще не знаю, что ты в ней нашел, — ответил Семен, еще что-то дописывая. — Среднестатистическая дама — в меру
развратная, в меру целомудренная, в меру глупая. Занимайся с ней
сексом и всё!
— Да, возможно, нас связывает только секс!
Семен начал резать на Ненашеве одежду, а тот и не чувствовал
— настолько он был погружен в кривые и дугообразные переходы
своего сознания. Слова Семена звучали эхом, ничего не болело.
Выглядел Ненашев после встречи на ВУЗовской, как картина при-
болевшего примитивиста, но и умирать после недавнего жаркого
эпизода на набережной нисколько не собирался.
— Я понял, в чем твоя проблема, — сказал Семен, обмазывая
тело Сережи йодом и кромсая бинты, хотя Рукосуев уже и по-
стукивал в дверь деликатно туалетным мылом, прикрывая грудь
полотенцем жены с утками, укрывавшим одного единственного
утенка так стройно, что найти его на полотне было практичесчки
невозможно… Очевидно, что он и был последним из выводка…
А последние — всегда герои.
— Тебе нравится женское в своей крайней форме, а крайняя
форма женского для тебя — блядское. Это не что иное, как пор-
59
нографический дурман. Между тем, только эротика дает простор
воображению, а порнография не более чем медицина.
— А творчество твое – не более чем самовыражение. Дворник
метет — это что? Я и сам работал и дворником, и грузчиком. Это
функция. Тоже мне цари природы. Садоводы и пасечники.
Только сейчас Ненашев начал замечать, что вода в ванной краснеет.
— Хорошо, скажи вот, было ли у тебя раньше такое, чтобы ты
хотел к женщине вернуться? — спросил Семен, комкая очередной
бинт. — Нет. Так вот, тебе важна борьба за нее, постоянное напря-
жение. Если бы она тебе в рот смотрела, ты бы послал ее через два