«Юность», но ты встанешь и успеешь проводить подругу домой, рассыпая шутки и даря ей невинные поцелуи в самое нежное место, какое есть у нее, — в шею (или в ухо — я готов спорить только за
шею и ухо, все прочее — измышления или попытки девушек сбить
нас с толку). А потом можно превратить вечер вдвоем в незабыва-
емый психологический конфликт.
Я пою гимн этому городу, потому что нигде нет такого количе-
ства красивых женщин и драчливых мужчин, ангелов и демонов, искусительниц, которые не имеют понятия¸ что искушают, и змей, не знающих, как больно они жалят.
Да здравствует твой единственный подземный переход на Волж-
ской с неизвестного происхождения дедом, играющим на балалайке
приемом тремоло, переход, по которому так приятно прогуляться
ночью, парк, построенный на месте кладбища и всех восьми Иеру-
салимских улиц, где упокоились и бабушка Циля, и дедушка Абрам, восьми Иерусалимских улиц, навсегда ставших Советскими!
Я вязну в грязи твоих озер, защищаю в пустой аудитории кур-
совую, загораю на набережной Ангары, не смея зайти в ее ледяную
воду, и вижу тех, кто летит в нее безвозвратно с чудовищного моста
62
в глазах трамваев, чтобы исчезнуть навсегда на дне ради плюющих
туда сверху, походя, условных Маши или Саши, город, рождающий, убивающий и воскрешающий нас!
Бульвар Гагарина, он же — ВУЗовская набережная — пивной
дешевый угар. Кто-нибудь задумывался о том, как эти спившиеся
уроды могут исправно производить на свет таких красавиц? Вы
видели когда-нибудь, как иркутская девушка снимает туфельку
и выбивает из нее камушек? Тогда вы ничего не видели и не
поймете.
В те времена, когда я еще был фотогеничен, город был огро-
мен (потом он стал сворачиваться в свиток с именами покойных).
Он родил нас, брызнул нам в глаза волшебной росой, нашел в нас
некоторые достоинства и привлекательность и с той же легкостью
уничтожил.
Город, переживи нас, но ничего никому не рассказывай, пока
мы не попросим!
ИЗ КУЛЬКА В РОГОЖКУ
Сережа взгромоздился на допотопную ржавую карусель. Стал
сам себя раскручивать, отталкиваясь ногой, и именно в этот момент
услышал за спиной голос:
— Сергей Сергеевич Ненашев?
Сережа вздрогнул:
— Я.
— Здравствуйте. А я Костя.
Перед Сережей стоял лощеный высокий молодой человек в
аккуратно заправленной белой рубашке и черной кожаной куртке, с располагающей улыбкой, при этом в мягкой чуть сдвинутой набок
кепке, которые никто в ту пору не носил.
Он протянул руку, и Сереже ничего не оставалось, как пожать ее.
— Откуда вы меня знаете? — спросил он.
— Мы давно знакомы.
— А все-таки?
63
— Нет-нет-нет, вы потом припомните. Потом. И обязательно.
Вы же отличаетесь большим количеством знакомых. — Сереже
фраза показалась уничижительной.
— Так вот, — не медлил незнакомец. — Так вот. Я предлагаю
распить. Снять стресс… Предаться грёзам…
В руках Кости, как по волшебству, возникли 72-й портвейн и
складные стаканчики.
Костя оказался своим человеком. Через несколько минут он
уже изъяснялся со всем пылом откровенности, подсев на карусель
и чуть сильнее разгоняя ее:
— Сережа, вы уникальны. В вас есть то, чего нет в других людях.
Вы хватаете жертву смертельной хваткой, но вместо того, чтобы
задушить, просто играете с ней. Читаете ее мысли. Вам плохо, но
это же потому, что никто не ценит. Я имею в виду: ваше великоду-
шие. Ну, бабы — дуры, бабы — всегда недопетая песня, но вот тот
же Семен — так называемый ближайший друг (Костя уклонился в
сторону, как будто улыбнулся) — так называемый ваш ближайший
друг — одиозный писун, которого хорошо знают в городе, — он ведь
живет только своей писаниной, а мог бы и взяться за вас, встряхнуть, поставить на ноги — человека, глубоко, мучительно страдающего — не
от инфантильности своей, нет, от избытка мужского начала, который
все и принимают за инфантильность.
— То есть?
— Для девочек вы друг, для мальчиков мальчик. Для воробья
воробей. Кому мне за вас отчитываться? Для кого вы представляете
интерес? Я знаю вас наизусть; но не знаю, каким образом такой
человек, как вы, поведет себя, окончательно отчаявшись. Само-
убийство — смехотворно, пародийно, жизнь — еще пошлее, тем