— К примеру, — догадался Семен, — у тебя есть для нас пред-
ложение, от которого мы не сможем отказаться, но которое ты не
можешь правильно составить.
Жене всё это переставало быть интересным, Семену наоборот, а Иванов уже сбросил с себя весь аристократический шик.
— А еще я вчера подумал, что умер от уязвленного самолюбия, —
сказал он.
— С чего это? — удивился Семен.
Женя залпом выпила «Мартини» — она не выносила разговоры
о смерти, ходячих мертвецах и тому подобных персонажах. Это была
странность, учитывая, что всё остальное ее абсолютно не смущало.
Как и монологи о том, как ей самой хочется покинуть этот мир, чтобы никогда больше не видеть мужиков.
Иванов продолжал о своем:
— Главное, делал все по плану. Куришь анашу, садишься в позу
лотоса, а вот когда квартира загорается, тут и начинается кипеш.
— Вас потушили? — осторожно поинтересовалась Женя.
— Меня — да. А многие так и остались гореть. И сейчас горят.
Семен, наконец, увидел Сережу, тот за стойкой непринужденно
трепался с Галей, нежно пожимая ее руку в многочисленных кольцах, среди которых затерялось обручальное.
Семен вернулся к разговору, когда Иванов окончательно окунулся
в образ бездомного странника.
69
— Кстати, русского языка скоро вообще не будет, один англий-
ский останется, — проповедовал он Жене.
— И всё? — ужаснулась она.
— Всё. Все будут говорить только по-английски. К примеру, ты говоришь:
«Зе клок фелл фор трайенглс». Что это значит, по-твоему?
— Да поняла я, не дура! Без пятнадцати семь. А со словарем
можно прийти?
Между тем, за соседним столом горячились два бывших актера
театрального училища:
— Что ты тут сидишь — волосы дыбом? Не берут, ага, не берут. Я же
всё помню: как вы расхаживали в театралке, зазнавались, вот, мол, мы у Кукарекина учимся, а вы у Дулбакова. Сдулся ваш Кукарекин.
— Зато я Зилова играл. В гениальной постановке.
— Зилова! Мазова, Камазова… Прочь, от меня, недочеловек! Ты
же не знаешь, что я читал со сцены. Я вот что читал. Э-э-э. «Жизнь
устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невоз-
можно искренно любить». И тут…
И БУДУТ ДЛЯ МЕНЯ ТРОСТНИКИ И ТРАВЫ
В Дом Актера вошел или, скорее, ворвался расфасовщик в
типографии Шниппельбаума по профессии, неонацист, поэт по
призванию, Дзержинский (внешне он напоминал рано поседевшего
грузина). Жутко взволнованный. Первое, о чем он спросил:
— Пыжиков здесь? Я шел сюда с Пыжиковым, так и что, стоило
мне на секунду отвернуться, как он в люк-то и провалился. Прямо
перед Театром Драмы.
— Как в люк? И что дальше? — заголосили все.
— В том то и дело: не знаю что. Разбился, наверное. А ему, между прочим, сегодня адмирала Колчака играть!
Некоторые, в том числе Иванов, бросились к выходу, но Семен
трезво оценил обстановку. Он поднес Дзержинскому и силой усадил
его за стол на место дизайнера.
70
— С Пыжиковым понятно. Неприятный эпизод. А ты-то как?
Как работа?
— Ушел я оттуда, — Дзержинский впал в меланхолию, только
иногда с интересом поглядывая на свежую в этом притоне инженю.
Женя же заскучала необыкновенно. «Одинаковые они какие-то…
Поувольняли всех. Или вот куратор Бзырь, который людей в горшки
посадил... Говорят, говорят, а толку. Вот вам и девушки, и богема…».
— Ушел? — спросил Семен, с виду совсем не озабоченный
судьбою Пыжикова и Дзержинского.
— Конечно. Там одни мертвецы работают. Они маскируются
под живых людей. Но я их раскусил. Знаешь, как? Есть четкий
признак: мертвецы живых не переносят. Ох, как они меня не-
взлюбили. Говорят: «Что это ты всё время жрешь (им-то жрать
смысла нет!)? И пахнет от тебя как-то странно, пивом. Бесит их это, бесит. — Дзержинский отвлекся. — Галя, какая же ты барменша?
Ты голубой сон человека, ищущего себя в огромном мире добра и
солнечных лучиков!
Не в силах терпеть без водки, он удалился к ней, на время от-
ложив поиски Пыжикова..
— Вот всё у вас голубой сон, а в натуре мучение, — ответила
Галя, протирая стойку. — Сколько тебе наливать?
Семен всё искал момент, чтобы вытащить Сережу из самого
сердца вертепа. Но Женя железной хваткой держала его за рукав и
расспрашивала об оставшихся после побега посетителях. И тут же
за стол приземлился бродячий Морошкин, всё повторявший: «Я не