же самого — этого мужика.
— Я понимаю, ты считаешь, что бояться стыдно! А вот мне
нет! — вдруг вспылил Сережа. — Херня — все твои цепочки, и
никто никогда их распутывать не станет. Может, когда тебя месят
человек восемь — тебе тоже стыдно? Я был в такой ситуации.
И в других был. И мне было не стыдно, что я не могу уложить
сразу столько.
— Но за что-то же должно быть стыдно.
— Да. Мне, по-честному, стыдно всего за две вещи: за то, что я
в детстве в песочнице отнял у мальчика совок и в сознательном воз-
расте один раз ни за что ударил женщину, и она заплакала. А почему
я должен стыдиться своего страха? Гопников вот этих? Не убили, и то Слава Богу.
— Этак ты черт знает до чего договоришься. — Семен по-
мрачнел, дорожка как бы сужалась в тропинку, в щель которой
сквозь деревья все равно просовывался месяц, как будто никакие
физические законы на него не действовали. — Оправдывать себя
легче всего. А особенно — жалеть... Вот мы идем, ночь, боишься.
Темноты, философии, кирпича по затылку. А я не вижу в этом ни-
чего плохого. С твоей логикой ты мог бы быть на их месте — тех, 20
кто тебя, допустим, здесь и ждал, потому что ты назвал им место и
время. Ты их знаешь? Нет. Так и они ничего не знают. Вот поэтому
никто тебя не тронет.
Так, разглагольствуя, они шли по жуткому и бесконечному, разрастающемуся ночному парку, где слышали только голоса друг
друга. Где-то впереди маячил ТЮЗ.
Ненашеву припомнился случай со Старосельциным, ведь ника-
кой философ с кирпичом классика сибирской литературы в темноте
не ждал. Сереже все равно не было стыдно, только страшно. Если
бы рядом не было Семена, он шел бы куда быстрее, нацеленный, как стрела, грея руки в карманах пальто.
Семен рассказывал что-то о звездах, о лунных затмениях, стран-
ном безмолвии земли, словно бы не чувствующих их шаги, всё
растягивающемся пространстве до погасших, наверное, лампочек
ТЮЗа. А Сережа только оглядывался по сторонам, на тени, которые
отбрасывали деревья, так ни разу и не посмотрев на небо.
ШУМИ, ТАЙГА!
Один раз Сережа на факультете раздобыл траву. Это всегда было
непросто. Надо было встать у парапета ВУЗовской набережной, за-
тесаться в толпу студенток и горячо обсуждать с ними последнюю
лекцию. Пакет, похожий на пакет с семечками, тебе клали в одну
руку, другой рукой ты отдавал деньги. Затем нужно было незаметно
выбраться из гудящего улья однокурсниц, успев прошептать одной
из них что-нибудь в милую, отягощенную невесомыми лазоревыми
сережками ушную раковину. Невзначай прислонясь к ней среди
многих прочих.
Доехав на троллейбусе до коммуналки Семена, оба, заперев
дверь, с грохотом падали на ковер с психеделическими узорами
неизвестной миру среднеазиатской мастерицы, и зарядив группу
«Can», курили один косяк на двоих. Забивали в «Беломор» и курили.
В придачу, Сережа словно чувственно приобщался к выдуман-
ным им существам, они окружали его — женщины с ожерельями на
21
высокой груди, карлики, умеющие принимать любую внешность, преклоняющие перед ним колени бегемоты, жирафы, склоняющие
шеи перед своим хозяином… Сережа понимал, что перестает быть
настолько же реальным, насколько реальны эти порождения его разума.
— Безмазовая трава, — повторял Семен одну и ту же мантру.
Ненашев посмеивался.
— Вот я недавно был на этом, как его… Ну самое большое озеро
в мире… Недалеко от нас где-то, — продолжал Семен.
— Озеро? — задумался Ненашев. — Ну, какое оно, показывай.
Что ты мне тут по комнате бегаешь? Ты что, говорить разучился?
Я понял, что большое. Камни. Какие камни? Красивые камни?
Мрамор, везде мрамор, все окружает мрамор. Почерк моря…Ну и
что? Все умирают? Настя? Не все? Часть выжила…
Теперь задумался Семен.
— Снимая льдинки с твоего чела, — которые ты собрала до-
рогой, — тяжело вспоминал Семен….
— Другие тени входят в переулок, не зная, где ты: здесь или
не здесь…
Сережа вскочил и стал прыгать. Так он вспоминал. Снизу кто-то
стукнул по электрической лампочке. Звук вышел так себе.
Семен закружился. Ответом ему стало:
— Барахло на себя нацепили!
— Голубой, голубой, синий мрамор, — повторяли друзья, пля-
сали друг вокруг друга пятнадцать минут, сопровождаемые при-