Александр поднял голову, повторил вслух: «С пошлиной бессмертной пошлости как справляетесь, бедняк?» И стал читать дальше, еще не понимая, как могли быть написаны эти строчки, – так велико и необычно было их действие на него, – и вздрогнул от тяжело ударившего в душу повтора:
Александр нетерпеливо перелистывал страницы альманаха, пытаясь найти еще стихи Цветаевой или что-нибудь узнать о ней, но только одно это стихотворение и было в книге. А когда он попробовал читать другие стихи, их плавные рифмованные строчки показались ему до удивления бесцветными и беспомощными.
Захлопнув книгу, он пошел к Анне Григорьевне и попросил:
– Расскажите о Цветаевой.
– О Цветаевой? – переспросила Анна Григорьевна. – Да ведь я о ней мало знаю. Стихи ее почти никому не известны, кажется, несколько лет назад издали ее сборник, но я его не читала.
– Кто она такая? Я слышал только, что она была в эмиграции, – и все.
– Перед войной она вернулась из заграницы, в сорок первом покончила с собой в Елабуге – вот и все, что я могу добавить.
– Покончила с собой... – повторил Александр. – Да, я что-то слышал об этом. А вы фотографию ее не видели? Какая она была?
– Не видела.
Он молча расхаживал по комнате. Анна Григорьевна, не поднимая головы от шитья, сказала:
– Ехали бы вы к ней, голубчик... Не томите себя.
– К ней? – Александр остановился, покачал головой. – Нет, к ней нельзя сейчас ехать.
– Нехорошо, что вы не спите по ночам.
– Это ничего, ночью лучше думается... А мне о многом еще надо подумать. Все-таки удивительное дело: оказывается, можно годами жить, ни о чем, в сущности, не задумываясь, – но ведь это так неестественно...
Анна Григорьевна с беспокойством взглянула на него.
– Зря вы себя так мучаете.
– Да нет, это не так. Я не мучаюсь, я... как бы это сказать... А впрочем, не нужно сейчас об этом.
Он прошелся по комнате, остановился – и вдруг спросил:
– Анна Григорьевна, вы пьете?
Она удивленно взглянула на него, и Александр заторопился, объясняя:
– Ну, в каком смысле пьете... То есть по праздникам, при встрече... Я хочу сказать – можно вам немного выпить, так, за компанию?
– Можно.
– Тогда позвольте, я схожу в магазин, возьму бутылку вина, и мы посидим, поговорим, а? Понимаете, у меня такое состояние... Очень хочется поговорить с вами, рассказать о Лиле, о себе, а я весь какой-то скованный... Можно, Анна Григорьевна?
– Ну конечно.
– Вот спасибо! – обрадовался Александр. – А какое вино вы любите?
– Да мне все равно.
– Тогда я быстро.
Уловив ее обеспокоенный взгляд, Александр сказал:
– Только не подумайте, что я собираюсь напиться и по пьянке вывернуть вам свою душу. Я ведь почти совсем не пью, а сегодня... случай уж такой.
– Я понимаю, Саша, – мягко остановила его Анна Григорьевна. – Идите, а я пока на стол соберу.
И он неловко усмехнулся:
– И в самом деле, что это я объясняю...
Через полчаса они сидели друг против друга, Александр наливал в бокалы темно-красное вино, Анна Григорьевна накладывала ему в тарелочку грибы, – и наконец они подняли бокалы, и Анна Григорьевна сказала!
– Пусть у вас все будет хорошо, Саша.
– Хорошо? – переспросил Александр и отставил бокал, но тут же спохватился и торопливо выпил, не понимая вкуса вина. – Да, конечно, пусть все будет хорошо...
Он тут же налил себе еще, – так хотелось ему, чтобы поскорее пришло ощущение легкости и свободы, – выпил, ткнул вилкой в заботливо пододвинутую Анной Григорьевной тарелку.
– Вот вы сказали – пусть все будет хорошо, – заговорил он. – И меня вдруг удивило это... такое самое обыкновенное пожелание. И знаете почему? Я вдруг подумал, что даже не знаю, что для меня сейчас хорошо, а что плохо... Ведь если говорить отвлеченно, то, наверно, хорошо, когда у человека покой на душе, если он доволен своим делом, результатами своей работы, если он уверен в себе, в своем будущем, – ведь так, Анна Григорьевна?
– Вероятно.
– Вот видите – и вы так думаете, и все, наверно, так думают... А ведь у меня так и было в последние десять лет. А теперь вижу – все-таки нехорошо было. А сейчас... Вот вы говорите, что я мучаюсь, только я в самом деле не мучаюсь, это правда... Я сбивчиво говорю, да?
– Почему же... Только волнуетесь очень.
– Это ничего, – усмехнулся Александр. – В самом деле, волнуюсь почему-то, но мне кажется, что сейчас мне всякие волнения полезны... Так вот, что я хотел сказать. Хоть и было у меня до сих пор все благополучно, а сейчас – все неясно, все неспокойно, все в ожидании, и сам я не знаю, что будет со мной в самое ближайшее время, – а чувство такое, что именно сейчас мне хорошо, а до сих пор – плохо было. Странно, да? Да вы не отвечайте, не обращайте внимания на мои вопросы – это я больше себя самого спрашиваю... А впрочем, на один вопрос все-таки ответьте: каким человеком я вам представляюсь?
Анна Григорьевна опустила глаза, и Александр торопливо продолжал, не давая ей ответить:
– А впрочем, не надо, не надо, я напрасно об этом спрашиваю, вы ведь почти не знаете меня. Вы другое скажите: почему в тот день, когда я постучался к вам, вы сразу поняли, что мне плохо, что мне нужна чья-то помощь? Неужели я так скверно выглядел?
– Ну что вы...
– А, понимаю... Все ведь просто – вы такой человек, что доброта и участие к людям – для вас дело самое естественное... Я ведь потому спросил, что, будь я на вашем месте, мне, пожалуй, и в голову не пришло бы задуматься, что я должен что-то сделать для этого человека, стоящего за окном, чем-то помочь ему. И не потому, что я такой уж черствый по натуре, а просто по обычной моей невнимательности к людям. Но вот ведь штука-то в чем – какая разница, почему мне и в голову не пришло бы помочь кому-то? Ведь результат был бы один – человек, нуждавшийся в помощи, ушел бы от меня ни с чем... И знаете, прежде чем прийти к вам, я, наверно, в двадцать домов стучался, и везде отказывали, даже не выслушивали толком, а меня, представьте, это ничуть не удивляло, казалось, что так и быть должно, – ну кто я такой для них, почему они должны беспокоиться из-за меня? А вот сейчас думаю – почему не удивляло? Не потому ли, что я, в сущности, такой же, как они, – равнодушный и черствый?
Анна Григорьевна укоризненно посмотрела на него.
– Ну что уж вы так, Саша...
– Да ведь как объяснить-то иначе, Анна Григорьевна? – возбужденно взмахнул рукой Александр. – Ну ладно, это эпизод, мелочь... Да вот вдруг подумал сегодня – а ведь я и жену свою, с которой восемь лет живу, не знаю и не понимаю... То есть не в буквальном смысле не понимаю, конечно, не по каким-то там конкретным поводам, а... сути ее человеческой, души ее не понимаю... Хочу, например, самому себе сказать, какая она, – а лезут на язык какие-то стертые, пошлые слова, от которых меня самого воротит... А ведь кажется, такси близкий мне человек – должны же какие-то свои слова найтись? Не находятся почему-то... И ведь это вовсе не потому, что мне вообще трудно такие слова находить, а все та же моя невнимательность, мое равнодушие сказываются. Ну, может быть, и не равнодушие, а какая-то душевная вялость, эмоциональная бедность, что ли... Совсем в словах запутался. Давайте еще немного выпьем.
Выпили – Александр почти полный бокал, Анна Григорьевна только чуть пригубила. И он снова тут же заговорил, торопясь высказать то, что не давало ему покоя во все эти бессонные ночи: