Что было потом? Да ничего особенного. Я засел за работу – да так, что иногда меня чуть ли не силой приходилось отрывать от стола и заставлять есть. В такой работе и прошли все эти годы. И опять я забыл тебя. И вот – еду. Зачем? Не знаю... Наверно, за своим прошлым, богатства которого неизмеримо превышают все остальное, что было у меня и что будет. Это я знаю твердо.
А ты? Какая ты сейчас? Помнишь ли меня? Что скажешь мне?
А может быть – за своим будущим?
2
Он шел по городу, многого не узнавая вокруг, – знакомыми были названия улиц, повороты дороги, линия высоковольтной передачи, небольшой парк, – но всюду тесно громоздились новые пятиэтажные дома, очень похожие друг на друга, исчезли водоразборные колонки на перекрестках, вместо придорожной зелени везде мокро поблескивал асфальт, и ему казалось, что это не его город, в котором он родился и вырос, а просто один из десятков чужих, незнакомых городов.
Он не сразу нашел дом Лили и, поднимаясь по лестнице, вынужден был держаться за перила – так велико было его волнение.
Дверь открыла девочка с косичками, с большими любопытными глазами – и он безмерно обрадовался, увидев эти глаза, – ее глаза, – и тому, что девочка разительно была похожа на Лилю.
– Здравствуйте, – вежливо сказала девочка. – Вам кого?
– Мама дома?
– Нет, она на работе.
– А когда она придет?
– В пять.
Он взглянул на часы и увидел, что только десять минут четвертого. И эти предстоящие два часа ожидания показались ему невыносимыми, куда более долгими, чем десять лет разлуки.
– А вы кто, дядя?
– Я – человек, – ответил он и улыбнулся.
– Это я вижу, – серьезно сказала девочка. – Вы мамин знакомый?
– Да. А ты Надя, – не спросил, а уверенно сказал он, с нежностью разглядывая скуластое лицо девочки. Все в ней нравилось ему – а особенно то, что она не стала расспрашивать из-за двери, кто пришел, и сразу открыла ему.
– Правда, – удивилась Надя. – А откуда вы знаете? Вам мама сказала?
– Да... Вот что, милая моя, я не буду тебя задерживать, ты, наверно, уроки делаешь?
– Да.
– Если не возражаешь, я оставлю пока чемодан и подожду маму во дворе.
– Ладно, – кивнула Надя. – А вас как зовут?
– Дядя Саша.
Спускаясь по лестнице, он подумал: «А нашей дочери было бы уже одиннадцать лет». Почему именно дочери, а не сыну, он не стал думать.
Александр устроился в беседке, закурил и стал ждать.
Он заметил ее издали и узнал сразу, еще не видя лица, – у нее была такая же легкая походка, как и в юности. Он встал, пошел ей навстречу и уже видел, что немного осталось от ее стройности, что выглядит она старше своих тридцати лет, что у нее усталое лицо и что она не узнает его. Он остановился, и когда она с недоумением посмотрела на него – тихо сказал:
– Лиля...
И увидел, как сразу побледнела она, узнав его, – от радости или испуга?
Лиля поставила на землю сумку и неуверенно шагнула к нему, близоруко прищурив глаза:
– Саша! Господи, да неужели это ты?
– Ну да, я, – неудержимо заулыбался он, приняв ее волнение за радость встречи с ним, но она как-то испуганно спросила:
– Откуда ты, как?
– Ну, откуда же, из Долинска, конечно. А как... – он запнулся, не зная, что говорить, и скороговоркой закончил: – Да просто захотелось повидать тебя...
– Ну идем, идем домой, – почему-то заторопилась вдруг Лиля. – Там только одна Надя.
– Знаю, я уже познакомился с ней. Очень похожа на тебя.
– Да, все так говорят.
Лиля избегала смотреть на него и, поднимаясь по лестнице впереди него, чувствовала себя явно неловко. Открыв дверь, ненужно засуетилась:
– Ну, раздевайся, проходи. Нет-нет, ботинки не снимай, у нас не очень чисто... Наденька, познакомься с дядей Сашей.
– А мы уже познакомились, – сообщила Надя. – Вот тут его чемодан стоит.
– Ах да, – Лиля мельком взглянула на него и почему-то покраснела. – Ты же говорил.
– Мамочка, а можно я пойду на улицу погулять?
– Можно, только надень сапожки.
– Ладно, – с сожалением сказала Надя, и Александр невольно улыбнулся – так она сейчас напомнила ему сына, который никак не мог понять, почему взрослые не разрешают ходить по лужам.
Лиля закрыла за дочерью дверь и спросила, не глядя на него:
– Твоему сколько уже – шесть?
– Да, – сказал он.
– Ну, проходи в комнату, садись. Займись пока чем-нибудь, я быстренько поставлю варить, а потом уж будем разговаривать.
– А можно, я тоже на кухню пойду? – робко спросил он, и Лиля засмеялась и сказала:
– Можно.
И вот он сидел на кухне, смотрел на нее и с трудом верил – неужели это не сон и почему же этого так долго не было, – ведь только смотреть, как она ходит, как движутся ее руки, как знакомым жестом она откидывает со лба волосы, – было наслаждением для него, и он смотрел на нее не отрываясь и вдруг словно очнулся от вопроса:
– Что так смотришь? Постарела?
– Постарела? – с недоумением переспросил он, – так некстати прозвучал ее вопрос, – и вдруг увидел, что она по-прежнему избегает смотреть на него и движения у нее скованные, и он поразился – почему так, неужели ей неприятен его приезд? Он спросил:
– Ты не рада видеть меня?
Лиля положила нож, посмотрела на него и тихо сказала:
– Рада, конечно, но ведь столько лет прошло...
Голос ее дрогнул, и он поспешил перевести разговор:
– Как там наши поживают?
– Наши? Да ведь только и слово осталось, что «наши». Люся Белякова в Ленинграде, Слава Костырев где-то на Севере, летает, Валера, как сам знаешь, в Москве, остальные почти все здесь. Но видимся редко, а если и встретимся – перекинемся на бегу несколькими словами, поговорим о том, что надо бы собраться всем, но дальше разговоров дело не идет. У всех свои заботы. Большинство так и остались на заводах, нарожали детей, – в общем, все очень обыкновенно, буднично. Один ты у нас... далеко пошел.
– Как странно ты говоришь...
– Почему странно? Так оно и есть. Согласись, дистанция от слесаря до кандидата наук немалая. И знаешь, тобой гордятся. Зайди в школу – увидишь, твой портрет висит на самом почетном месте. А в библиотеке есть почти все номера журналов с твоими статьями – уж и не знаю, где Клавдия Андреевна достает их.
– Даже так? – удивился Александр.
– Да. И ты неплохо сделаешь, если пришлешь ей несколько работ со своими автографами.
– Хорошо, пришлю... А как твоя работа?
– Ну, что моя работа? – Лиля равнодушно пожала плечами. – Самый что ни на есть обыкновенный врач.
– А тебе это не нравится?
Лиля как-то странно посмотрела на него и с незнакомой ему решительностью сказала:
– Вопрос не из той категории, Саша. Нравится или не нравится – значения почти не имеет, потому что ничего другого у меня нет и, разумеется, не будет...
Она особенно энергично подчеркнула слово «разумеется», словно заранее не принимая его возражений на этот счет, и продолжала:
– А раз так – нетрудно убедить себя в чем угодно. Можно как дважды два доказать себе, что все это стандарт, рутина, текучка, – и на многие годы испортить себе жизнь. Можно и по-другому – решить, что ты делаешь что-то полезное, необходимое, – и на этом более или менее успокоиться. Я предпочитаю второй вариант.
Заметив на его лице удивление, которое он не сумел скрыть, Лиля усмехнулась:
– Что, удивлен такой приземленной философией? Но ведь такую проблему рано или поздно приходится решать едва ли не каждому. Творчество – удел немногих, и ты просто счастливец, что принадлежишь к этим немногим.