– Да, это правда… Как не правда!.. Что уж наше крестьянское дело… Что и говорить…
– Ну, так то-то и есть; так нечего вам и нас браковать… А помолитесь-ка лучше Богу, да и милости просим к нам: посмотреть на наше житье-бытье…
Последовало еще несколько возражений со стороны Прасковьи Федоровны, но кончилось дело тем, что она дала свое согласие. Все вместе помолились Богу. Прасковья Федоровна и Наталья Никитична подали друг другу руки, а Прохор разнял. Затем гости поехали домой. Нареченная сваханька обещала приехать к ним в скорости, чтобы переговорить обо всем обстоятельно.
Проводивши гостей, Прасковья Федоровна обняла дочь и заплакала.
– Ну вот, доченька, и судьба новая к тебе пришла, – говорила она. – Не знаю уж, что Господь сделает: на хорошее ли, на худо ли я тебя отдаю; добром ли ты мать помянешь, али плакаться будешь на нее.
– Полно-ка, полно… – возражал Прохор. – Вот плакаться… Что плакаться… Лучше не найдешь; что и есть: на барщину не ходит, подани не платит, лоб не забреют… Чего еще… Что ты, Господь с тобой, куда девалась?… Вот где лежит, окаянная… – продолжал он, отыскивая шапку.
– Только тем себя и бодрю, что за дворянскую кровь тебя отдаю, не за какую-нибудь… Все будешь барыня, дворянка… То лестно… А там Божия воля: что Господь сделает…
– Знамое дело, сестрица… На что этого лучше, – говорила Секлетея.
– Да что тут калякать-то… Чего уж этого лучше… Я говорю, что уж чего этого лучше… Ни царского, ни барского… Надо Бога благодарить… Нуте-ка прощайте… – говорил Прохор, надевая шапку и отворяя дверь… – Да что ты не отворяешься… Ну-ка, Господь с тобой… – кончил он, обращаясь уже к двери.
Между тем Наталья Никитична ехала домой веселая, довольная и спрашивала племянника:
– Ну что, дурачок, какову я тебе невесту высватала? А? По мысли ли тебе: сказывай. Теперь уж дело вершеное.
– Оченно, тетушка, по мысли. Этакая ражая девка.
– Еще бы была она тебе не по мысли: дала бы я тебе звонаря. А ты не то говори, дурачен, что ражая: с ражей-то не разживешься, будь хошь вдвое толще; а ты то помни, что у старухи-то, говорят, больше тысячи денег… А ей некуда их девать-то, не в гроб с собой класть: дочь-то одна, все ваши будут – ты вот про что смекай.
– А тысяча рублей – много денег?
– Для кого другого не много, а нам с тобой и половину бы, так слава Богу: от батьки-то не много получишь, не много про вас скопил. Только то я вижу: крепка, надо быть, старуха, у нее не скоро эти деньги выцарапаешь. Ну да ведь и то сказать: дочь ведь… не чужая… Своей-то не пожалует: не кому другому… Ну, Никанор, должен ты меня всю жизнь благодарить да покоить…
III
На низменном, безлесном, неприглядном берегу небольшой речки уединенно стоит крестьянская изба с двором, крытая соломой. Перед домом до самой речки тянется огород, в котором, кроме грядок, нет ничего: ни куста, ни деревца. Сзади дома гумно, на нем овин, полуразвалившийся кормовой сарай и маленький амбар. Это усадьба Охлопки, принадлежащая, может быть, знаменитому или богатому некогда, а теперь упавшему и обнищавшему роду, дворян Осташковых. Против этой усадьбы, по ту сторону речки, тянется деревня Стройки. Каждый из крестьянских домов этой деревни смотрит веселее и наряднее господской усадьбы, а некоторые говорят очень ясно об изобилии и даже богатстве хозяев: тесовые крыши, створчатые рамы в окнах, резные украшения по крыше и на воротах. И действительно, большая часть крестьян стройковских зажиточны, некоторые слывут богачами; да и не мудрено: угодьев у них много, помещик живет далеко, оброк платят умеренный, въезд в леса свободный, без запрета, о лесных сторожах и помина нет, народ все работящий, заботливый, промышленный. И как-то уныло и мрачно, из под почерневшей соломенной крыши, своими тремя маленькими окнами смотрит на эту веселую деревню господская усадьба с противоположного берега. То ли бывало прежде! Может быть и вероятно, на одном берегу речки красовались большие барские хоромы, с пристройками, флигелями, службами, конюшнями, псарней, за домом тянулся сад на нескольких десятинах, а там – сплошные, неоглядные господские поля, не разбитые, как теперь, на мелкие крестьянские участки; а на том берегу, лепясь один к другому, стояли крестьянские лачужки, едва прикрытые соломой от ненастья, едва освещенные маленькими окошечками, сквозь которые с трудом проходит голова человека. Может быть, мужички этой деревни каждый день, кроме воскресенья, ходили на барщину к счастливым владельцам богатой усадьбы, обливали потом своим и своих изнуренных лошаденок неоглядные господские поля, подчищали дорожки в саду, мели просторный красный двор, с завистью посматривая на ленивую, без дела шляющуюся тут же дворню, на псарей, бьющих собак, на конюхов, приготовлявших лошадей для барской охоты, и на самих господ, после бездействия отдыхавших в прохладе… Все это могло быть и, вероятно, было; по крайней мере таковы фамильные предания семейства Осташковых. И недаром господский дом усадьбы Охлопки, в настоящем его виде, так уныло и мрачно смотрит на изменившиеся и как будто дерзко и нахально подбоченившиеся, а на самом деле только веселые Стройки.