– Двадцать пять – шестой…
– Ну, вот видите, двадцать пять – шестой… а вы боитесь тетеньки. Это нехорошо!.. Что же вы боитесь вашей тетеньки?
– Я ее не боюсь, а должен повиноваться, потому она меня воспитала…
– Ну вы ее за это уважайте, почитайте, а бояться тетеньки не надо… не стыдите своих знаменитых предков. Вот слышите, ведь они были у вас, кажется, стрельцы и люди, вероятно, храбрые, а вы, потомок таких храбрых людей, тетеньки боитесь… ах, какой срам!..
– Да полноте, уморили вы меня! – сказал Паленов. – А ты что, братец Осташков, струсил? Ты будь бойчее, видишь, с тобой Иван Александрович шутит.
– Нет, Николай Петрович, я серьезно ему внушаю: как можно в таком возрасте бояться тетеньки. Это ни на что не похоже! Ведь она вас не сечет – или случается?…
– Никак нет-с! – отвечал Никеша с улыбкой, ободрившись по приказанию.
– Ну, вот видите, так нечего и бояться ее. Приезжайте же ко мне, когда я пришлю за вами лошадей.
– Не оставьте своими милостями! – сказал Никеша, подражая теще.
– Не оставлю, не оставлю, даже невесту сыщу, если хотите.
– Да уж я в законе…
– В законе! Ах, жалко!
– Он женат на дочери одной вольноотпущенной женщины, которую жене хотелось было нанять в няньки и барыню которой я хорошо знал. Этим-то путем я с ним и познакомился.
– Ну, значит, древняя дворянская кровь немножко помутится в потомстве от чуждой примеси… А что ваша Ольга Ивановна?
– Она здорова. Пойдемте к ней. А ты, братец Осташков, побудь здесь. Как станем садиться обедать, я пришлю за тобой. В женском обществе ты будешь еще стесняться с непривычки, – прибавил Паленов, с улыбкою смотря на Неводова.
– Да и Ольга Ивановна, неприготовленная, может смутиться от неожиданного появления такого дорогого гостя! – сказал Неводов в том же тоне.
И оба со смехом вышли из кабинета.
Никеша остался один. Долго он сначала сидел неподвижно, осматриваясь кругом с любопытством: все в этом кабинете было для него ново и удивительно: и мягкие кресла и диваны, и большие шкафы со стеклами, за которыми виднелись позолоченные корешки книжных переплетов, и письменный стол с большой бронзовой чернильницей, изображавшей Эсмеральду, и с разными пресс-папье, и зеркало, в котором Осташков видел себя всего, с ног до головы. Наконец он осмелился, встал и начал ходить от одной вещи к другой, каждую внимательно рассматривая. В этом занятии нашел его Абрам, вошедший в кабинет.
– Ты, барин, руками тут ничего не трогай, – сказал он Никеше недружелюбно, – ведь он помнит, какая вещь у него как лежит; ты переложишь, а мне после достанется за тебя.
– Я ничего не трогаю-с! – отвечал оробевший Никеша.
– Ну и не трогай.
Никеша неподвижно сел на прежнее место. Абрам подошел к зеркалу и стал барской гребенкой причесывать свои волосы, как будто желая показать, что вот, мол, тебе не позволяю трогать ничего, а сам могу. Потом он сел в вольтеровы кресла на барское место.
– На что, барин, сюртук-то выпросил? Не стыдно? Холопское платье хочешь носить: что холопу следует после господ, то ты выпросил… А еще барин!..
– Да я не просил: они сами-с дали…
– Да я бы на твоем месте не взял, коли ты чувствуешь, что ты есть барин… А ты и рад…
Никеша смутился, опустил глаза в землю и не знал, что говорить.
– Э-эх! – произнес Абрам презрительно и с упреком, встал и ушел.
Через несколько минут в кабинет заглянула Прасковья Федоровна и, видя там одного Никешу, осторожно вошла.
– Ну, что ты сидишь-посиживаешь? – спросила она его с любовью. – Велели на стол накрывать, скоро и тебя туда позовут. Ну, что вы, о чем поговорили?
Никеша рассказал ей, что приезжий гость сначала посмеялся над ним, а после звал к себе и лошадей хотел прислать, передал с великим огорчением и разговор свой с Абрамом.
– Ты вот этому-то радуйся, что барин-от тебя в гости звал; а на холуя-то наплюй. Холуй-холуй и есть. Вот как в другой раз придешь, так дай ему гривенник и лучше его для тебя не будет. Известно им чего надо, Хамову отродью.
Прасковья Федоровна в припадке негодования позабывала собственное свое происхождение.
– Очень уж мне, тетенька, стыдно… Ничего я не знаю, что говорить, что делать… Так индо в жар бросает, – проговорил Никеша…
– Ну, ничего, переймешь, привыкнешь. И пословица говорит: стерпится, слюбится… А на холуев не смотри… Разве он может это понять, что ты и при бедности своей, а все-таки барин и знатного рода? Вон настоящие-то господа так и понимают это, и честят тебя, чего ты стоишь. Слышал, что давеча Николай-то Петрович говорил про тебя, что он как тебя уважает. Небось я и постарше тебя, да не больно меня посадил, а тебя посадил. Так это все звание твое делает. Вот что, милый ты мой друг! Ну теперь сиди же дожидайся, как кушать позовут. А придешь, увидишь барыню, подойди ручку поцелуй, также и у барышень; а будешь сидеть за столом, смотри на господ, старайся перенимать, как они кушают; что они будут делать, то и ты делай… Ну, Господь же с тобой…