А он, вместо того чтобы обрадоваться, попытался проглотить банкноты и одновременно выброситься из окна, но не сумел его открыть и ринулся в дверь, норовя нырнуть в пролет лестницы головой вперед.
К счастью, Милли подслушивала нас из соседней комнаты (в стенах этого отеля полно отверстий) и вовремя позвала на помощь работающих у нее женщин. Они навалились на него и влили ему в глотку ровно столько коньяку, сколько было нужно. Не так-то просто было посадить его на поезд до Кале. Как выяснилось, он вовсе не желал со мной расставаться, но сообща работа спорится, и мы его отправили. Милли уговаривала меня оставить у себя большую часть из пятисот фунтов, но я отказалась: Парень любит деньги куда сильней моего, и должен же он был получить награду за всю мою с ним парьбу. Теперь, сказала я, я буду зарабатывать на жизнь собственным трудом, чего никогда раньше не делала.
— Ну что ж, если вы этого и вправду хотите, милочка, — отозвалась она.
И вот я здесь.
18. Париж — Глазго:
возвращение
Я больше не паразитирую! Вот уже три дня я зарабатываю себе на жизнь, делая свое дело насколько могу быстро и хорошо — не ради удовольствия, а ради денег, как большинство людей. По утрам я засыпаю, довольная тем, что угрохала сорок человек и заработала четыреста восемьдесят франков. Меня удивляет моя популярность. Конечно, Белл Бакстер — женщина великолепной наружности, но, будь я мужчина, тут нашлась бы для меня по меньшей мере дюжина еще соблазнительней: аппетитные пышечки, грациозные газели, темпераментные смуглянки. Милли рекомендует меня в нашей брошюре как «прекрасную англичанку (la belle Anglaise), которая сполна вознаградит вас за все тяготы (travail) Азенкура и Ватерлоо». Она следит за тем, чтобы я имела дело только с французами, потому что, говорит она, меня может смутить встреча с кем-либо из клиентов-англичан в последующей жизни. Их тоже, вероятно, она может смутить! По выходным дням их тут полным-полно — они требуют особых услуг от некоторых из наших девушек, которые в свободное время работают в «Комеди Франсез». Вчера вечером я наблюдала в окошечко за очередным представлением. Нашим клиентом был месье Заголизад — он всякий раз приезжает в экипаже, с черной маской на лице, которой не снимает никогда, хотя снимает все остальное. У него очень изощренные желания, за исполнение которых он платит бешеные деньги: сначала с ним надо обращаться как с младенцем, потом — как с новичком в школе-интернате, потом — как с юным солдатом, взятым в плен дикарями. Его вопли совершенно несоразмерны с тем, что с ним делают в действительности.
Моя лучшая подруга здесь — Туанетта, она социалистка, и мы часто говорим об усовершенствовании мира, особенно в том, что касается отверженных, как называет этих людей Виктор Гюго, хотя Туанетта считает, что у Гюго взгляд на мир tres sentimental{12} и что мне надо прочесть романы Золя. Обо всем этом мы беседуем в соседнем кафе — Милли Кронкебиль говорит, что нечего вмешивать политику в гостиничное дело. Вся умственная жизнь Парижа сосредоточена в кафе, и в нашей части города (тут находится и университет) есть кафе, посещаемые писателями, художниками и прочей ученой публикой, причем профессора ходят в одни кафе, а революционеры — в другие. Наше кафе посещают главным образом революционно настроенные hôteliers{13}, которые говорят, что богатых заставит раскошелиться только bouleversement de la structure totale{14}.
Продолжу после. Кто-то пришел.
Дописываю письмо в прекрасном кабинете, где пахнет дезинфекцией и кожаной обивкой — прямо как дома. Сегодня мне внезапно пришлось покинуть «Notre-Dame» после двух часов жуткого смятения. А все дело в моем невежестве — придет ли ему когда-нибудь конец?
По очевидным причинам мы по утрам вставали поздно, но сегодня Милли постучала мне в дверь в начале девятого и сказала, что я мигом должна спуститься вниз, в Международный салон, где врач осматривает всех девушек «Раненько», — ворчит про себя Белл, но вслух говорит:
— Иду, Милли. А что это за врач?
— Врач от муниципалитета, он следит за соблюдением норм здравоохранения. Не надевайте ничего, кроме халата, милочка, и все кончится в момент.
И я встала в очередь, заметив, что на многих девушках нет ничего, кроме чулок и ночной рубашки. Все, кто еще не заходил за ширму, были тише и угрюмее, чем обычно, и, желая их подбодрить, я сказала, что очень мило со стороны муниципалитета следить за нашим здоровьем и что врач, надо полагать, пропишет Туанетте (она стояла впереди меня) что-нибудь против мигрени. Это и вправду их подбодрило — они захихикали и назвали меня шутницей, чем я была удивлена. Зайдя за ширму, я увидела неприятного коротышку со злобным лицом, который рявкал на бедную Туанетту: «Шире! Шире!» — как сержант на новобранца. Она лежала на кушетке, разведя ноги в стороны, а он всовывал какую-то штуку наподобие ложки в ее любовное углубление, или вагину, как его называют латиноязычные; за ложкой, казалось, вот-вот туда влезут его нос и густые усы. Это явно было единственное место, которое его интересовало, потому что секунду спустя он произнес: