Но я, произнося свою речь, не мог взять в толк, что же именно так смешит публику, и принялся себя оглядывать, решив, что у меня не в порядке одежда. Это вызвало новый взрыв смеха. Однако я договорил до конца и затем двинулся к выходу через весь зал; сидящие в нем, не переставая хохотать, принялись хлопать в ладоши и колотить об пол ногами. Когда я уже дошел до двери, вдруг раздался оглушительный звук, заставивший меня остановиться, а всех остальных — замолчать. Это Боглоу Бакстер подал голос с галереи. Протяжным, пронзительным фальцетом (но каждое слово было отчетливо слышно!) он объяснил, как каждый из главных ораторов использовал аргументы, опровергающие его же собственный тезис. Кончил он словами:
— …и те, что выступали с трибуны, — ведь это еще избранное меньшинство! Реакция на разумные доводы последнего оратора позволяет судить об умственном уровне основной массы.
— Благодарю тебя, Бакстер, — сказал я и вышел.
Через две недели, когда я совершал воскресную прогулку вдоль Кэткинских круч, мне показалось, что со стороны Камбесланга ко мне движется двухлетний ребенок с крохотным щенком на поводке. Вскоре я разглядел, что это Бакстер, сопровождаемый огромным ньюфаундлендом. Мы остановились перекинуться парой фраз, выяснили, что оба любим дальние прогулки, и без лишних слов свернули в сторону и спустились к реке, чтобы вернуться в Глазго тихой тропкой вдоль Резергленского берега. Накануне мы были единственными медиками, посетившими лекцию Кларка Максвелла, и мы оба сочли странным, что студенты, которым предстоит диагностировать заболевания глаз, не испытывают интереса к физической природе света.
Боглоу сказал:
— Медицина есть искусство в такой же степени, как и наука, но наука наша должна иметь возможно более широкое основание. Кларк Максвелл и сэр Уильям Томсон исследуют глубинную суть того, что озаряет наш мозг и бежит по нервам. А медики переоценивают значение патологической анатомии.
— Но ведь ты сам не вылезаешь из анатомички.
— Я совершенствую некоторые методы сэра Колина.
— Сэра Колина?
— Моего прославленного родителя.
— Ты отцом-то его когда-нибудь звал?
— Я никогда не слышал, чтобы его называли иначе, как сэр Колин. Патологическая анатомия незаменима для обучения и исследований, но она приводит многих врачей к мысли, что жизнь — всего лишь возмущение в чем-то мертвом по сути своей. Они обращаются с телами пациентов так, словно их души, их жизни ничего не значат. Мы учимся успокаивать пациента словами и жестами, но обычно это не более чем дешевая анестезия, чтобы пациент лежал так же тихо, как трупы, на которых мы практикуемся. А ведь портретист не будет учиться своему ремеслу, соскребая с рембрандтовских полотен лак, затем слоями снимая краску, смывая грунтовку и, наконец, распуская холст на волокна.
— Согласен, — сказал я, — что медицина есть искусство в такой же степени, как и наука. Но разве мы не начнем совершенствоваться в этом искусстве на четвертом курсе, когда придем в больницы?
— Чепуха! — отрезал Бакстер. — Общественная больница есть место, где врачи учатся тянуть деньги из богатых, практикуясь на бедных. Вот почему бедняки боятся и ненавидят ее, вот почему состоятельные люди предпочитают, чтобы их оперировали в частной клинике или на дому. Сэр Колин ни о каких больницах и слышать не хотел. Зимой он оперировал в нашем городском доме, летом — в загородном. Я часто ему ассистировал. Он был художник своего дела; он кипятил инструменты и стерилизовал операционную еще в то время, когда больничное начальство напрочь игнорировало асептику или поносило ее как шарлатанство. Ни один хирург не осмеливался публично признаться, что его грязный скальпель и стоящий колом от засохшей крови халат отправили на тот свет множество людей, — и все оставалось по-прежнему. Они свели с ума несчастного Земмельвейса, который потом покончил с собой в попытке всколыхнуть общественность[3]. Сэр Колин был осторожнее. Он помалкивал о своих невероятных открытиях.
— Но согласись, — не унимался я, — что наши больницы с тех пор изменились к лучшему.
— Да, изменились — и все благодаря медицинским сестрам. Ими-то и живо сейчас искусство врачевания. Если все врачи и хирурги Шотландии, Уэльса и Англии в одночасье перемрут, а сестры останутся, восемьдесят процентов больных в наших больницах поправятся[4].
3
Земмельвейс был венгерский врач-акушер. Встревоженный высокой смертностью в венском родильном доме, где он работал, он применил асептику, из-за чего смертность снизилась с 12 до 1¼ процента. Но начальство отказалось признать его выводы и принудило его уйти. Он намеренно вызвал у себя заражение крови через палец и умер в 1865 г. в психиатрической лечебнице от болезни, борьбе с которой он посвятил жизнь.
4
Приведу относящийся к этой теме отрывок из статьи «Женщины и медицина» Джоанны Гейер-Кордеш в «Энциклопедии по истории медицины» под редакцией У.Ф. Байнема: «Флоренс Найтингейл однажды написала, что она вовсе не хочет, чтобы женщины становились врачами, потому что тогда они уподобились бы врачам-мужчинам. От широты поставленных Найтингейл задач захватывало дух. Она замышляла не больше и не меньше, чем такую реформу здравоохранения, после которой профилактика и гигиена сделали бы врачей вовсе ненужными».