Последние слова он прокричал так громко, что я чуть было ему не подчинился. Один из его льдисто-голубых глаз мог быть и вправду стеклянным, но он соответствовал другому столь безупречно, что я содрогнулся от излучаемой ими ненависти. Но тут я увидел подле нас Бакстера, который ростом был ничуть не ниже генерала, но толще его раз в пять, и неожиданная поддержка пришла к нам от старика, который по-прежнему смотрел в камин.
Он сказал:
— Не надо так о моей Викки, сэр Обри. Вы прекрасно знаете, чьи плотские страсти ее из дома выгнали. Если она делает вид, что забыла, честь ей и хвала. Если и вправду забыла, хвала Господу.
— В моих отношениях с женой стыдиться мне нечего, — резко ответил генерал; Белла мягко высвободилась из моих рук и подошла к старику.
— Вы стараетесь быть добрым — может быть, вы и вправду мой отец. Дайте подержать вашу руку, — сказала она.
Он взглянул на нее, скривив рот в болезненной улыбке, напомнившей мне улыбку моей матери, и позволил ей взять свою руку в обе ладони. Она закрыла глаза и прошептала:
— Вы сильный… яростный… хитрый… но ни капельки не добрый, потому что боитесь.
— Неправда! — воскликнул старик, отдергивая руку. — Сильный, яростный и хитрый, да, слава Богу, я такой. Потому-то я выбрался сам и тебя с матерью вытащил из вонючей манчестерской помойки, всех нас вытащил, а кто послабже, тех потопил. Троих твоих маленьких братцев я не смог, правда, вытащить — померли от холеры. Но ничего на свете я не боюсь, кроме бедности и фырканья тех, у кого кошелек потуже. А этого только дурак не боится, тем более когда и того и другого изрядно пришлось хлебнуть. Мы все этого нахлебались, пока я не выпер из дела твоего дядьку. Уж как он визжал — что твоя свинья резаная, а потом с Хадсоном спознался, чтоб свое вернуть, с самим Хадсоном! С рельсовым королем! Но я и его, и Хадсона стер в порошок. Да, Викки, — старик вдруг разразился хохотом, — не кто иной, как твой старый папаша, стер в порошок Короля Хадсона! Но ты женщина и о бизнесе не имеешь понятия. Через десять лет у меня уже был граф в совете директоров, я проводил людей в парламент и давал работу половине квалифицированной рабочей силы Манчестера и Бирмингема. Потом в один прекрасный день тебе стукнуло семнадцать, и я вдруг увидел, что ты красавица. До этого я был слишком занят, чтобы на тебя смотреть или думать, как придать тебе товарный вид для рынка невест. Но тут я потащил тебя прямиком в швейцарский монастырь, где дочек миллионеров скребут и полируют вкупе с дочками маркизов и всяких заграничных принцев. Говорю настоятельнице: «Сделайте мне из нее леди. Попотеть с ней придется, это уж точно. Она упрямая, как ее мамаша когда-то была, — из тех ослиц, что лучше понимают палку, чем морковку. Неважно, сколько уйдет времени и денег, важно, чтоб получилась невеста высшего разряда». Времени ушло семь лет. Когда ты домой вернулась, твоя мать уже умерла — отказала печень, — и я, признаться, за тебя порадовался. В бедности она мне хорошей женой была, в богатстве — только обузой. Ее простота могла погубить твои шансы. А уж из тебя-то монахини конфетку сделали — по-французски болтала, как настоящая мамзель, хотя английский твой как был манчестерским, так и остался. Но генерал был не в претензии — правда, сэр Обри?
— Правда. Ее чудной говор меня забавлял. Это было чистое создание, милейшее существо из всех, кого я встречал, — сказал генерал задумчиво. — Душа невинного ребенка в телесной оболочке черкесской гурии — неотразимо.
— Любила я вас? — спросила Белла, глядя на него.
Он важно кивнул.
— Ты восхищалась им, боготворила его, — воскликнул ее отец, — да и посмела бы ты его не любить! Ведь это был народный герой и двоюродный брат графа Хервуда. К тому же тебе уж двадцать четыре исполнилось, а он был единственный мужчина, кроме меня, с которым тебе разрешалось видеться. Ты на седьмом небе была в день свадьбы. Для приема и банкета я снял и украсил целиком манчестерский Фри-трейд-холл, и соборный хор пел вам «Аллилуйю».
— Ты любила меня, Виктория, и я любил тебя, — сказал генерал хрипло, — поэтому мы стали мужем и женой. Я пришел сюда, чтобы напомнить тебе об этом и защитить тебя. Простите меня, джентльмены! — Его правый глаз обескураживающе метнулся в нашу с Бакстером сторону. — Простите меня за крики и оскорбления. Может быть, вы и честные люди, хотя обстоятельства говорят не в вашу пользу, а моя вспыльчивость печально известна. Тридцать лет я служил Англии (или, лучше сказать, Британии) и щадил себя не больше, чем солдат, которыми командовал, и дикарей, которых усмирял. В моем теле нет ни единого мускула без своей особой боли, и хуже всего мне, когда я сижу. Я могу отдохнуть только лежа ничком, вы мне позволите краткий отдых?