— Кто она? — спросила mademoiselle Skripizine, не безъ ловкости щуря глаза, надъ которыми хотя и не имѣлось бровей, но тянулись по тѣлу тонкія черныя полоски.
— Въ нашемъ домѣ живетъ-съ, комнаты жильцамъ отдаетъ.
— Баба какая-нибудь?
— Баба-съ. Я вамъ, сударыня, говорила-съ вчера объ ней, какъ у нея…
— Ахъ, какъ ты наивна, Даша! Неужели ты думаешь, что я слышу и помню все то, что ты мнѣ болтаешь по вечерамъ? — сострадательно улыбнулась госпожа Скрипицына.
Она въ самомъ дѣлѣ ничего, совсѣмъ ничего не помнила изъ вседневной болтовни Даши. У нея было столько заботъ, занятій и размышленій.
— Какія же могутъ быть отношенія между мной и ею? — спросила барышня, пожимая плечами послѣ минутнаго раздумья и внимательно поправляя бѣлые нарукавники. — Спроси ее, — добавила она: — о чемъ она пришла меня просить?
— Она пришла съ дочерью того, что третьяго дня хоронили, — промолвила Даша, позабывшая, повидимому, имя покойника.
— Аа!.. Ну, такъ что же?.. Классы начнутся черезъ полчаса… Впрочемъ, вели имъ подождать въ передней, я выйду.
Горничная вышла съ повелѣніемъ. Mademoiselle Skripizine медленно встала, лѣниво подошла къ зеркалу, съ какою-то граціозной истомой поглядѣла, хорошо ли щурятся ея глаза, вздернула складки платья на груди, неизвѣстно почему сохранившей полноту, хотя лицо, шея и руки Скрипицыной были чрезвычайно тощи. Потомъ, тщательно поправивъ прическу, она тихо вышла въ переднюю и, снова сощуривъ глаза, оглядѣла неизвѣстную ей Игнатьевну и извѣстную ей ея ученицу Варю.
— Bonjour, mon enfant! Mais qu'avez-vous? Est-ce qu'on porte le bonnet dans votre âge?.. C'e-t stupide! — неторопливо и хладнокровно проговорила она своей ученицѣ и обратилась къ Игнатьевнѣ съ повелительными словами: — ты можешь идти!
— Матушка-мадамъ, у меня есть просьба! — жалобно произнесла Авдотья Игнатьевна, видя, что нуждающаяся въ помощи сирота Варя ничего не отвѣтила на привѣтствіе нѣжной наставницы.
— Что тебѣ нужно?
— Ужъ сдѣлайте такую божескую милость, позвольте Варюшѣ-то доходить этотъ мѣсяцъ въ пансіонъ, не пропадать же заплаченнымъ деньгамъ, а можетъ все же чего-нибудь она еще понахватается.
— Пусть ходитъ! — снисходительно разрѣшила содержательница школы, выслушавъ безъ улыбки простодушную просьбу Игнатьевны, и даже не подумала, какъ не подумалъ бы каждый изъ насъ простодушныхъ русскихъ людей на ея мѣстѣ, что тутъ и просить было не о чемъ.
— Награди васъ Богъ за вашу добродѣтель, а то что ей болтаться-то дома, вѣдь тоже не скоро въ магазинъ ее опредѣлишь…
— Въ какой магазинъ?
— Къ портнихѣ какой-нибудь отдать хотимъ.
— Развѣ вы и она родныя?
— Гдѣ намъ, матушка-мадамъ, вѣдь она благородная.
— Что же ея родные?
— Какіе родные? У нея одинъ Отецъ Небесный, всѣхъ насъ грѣшныхъ Заступникъ, родной, — отвѣтила Игнатьевна и, перекрестившись, высморкала носъ концомъ шерстяного шейнаго платка.
— Гм! — задумчиво произнесла Скрнницыпа, постояла съ минуту и, кивнувъ головой, пошла въ свою комнату.
Игнатьевна взялась за ручку двери, чтобы уйти, когда Скрипицына съ порога дверей обернулась къ ней и сказала:
— Ты подожди отдавать ее въ магазинъ. Я подумаю, можно ли это.
— Будьте мать родная! подумайте, матушка-мадамъ, подумайте. Ужъ мы и ума не приложимъ, что съ ней дѣлать, мы вѣдь люди темные. Вотъ, говорятъ, что ее въ анституть можно отдать, да поди, сунь-ка носъ туда наша сестра, такъ какой-нибудь тамъ пѣтухъ индѣйскій, швейцаръ, булавою своей шею накостыляетъ, вотъ тебѣ и будетъ анститутъ, наука: не суйся, ворона, въ высокія хоромы! Вѣдь не на улицу же ее, бѣдную, выбросить, чтобъ подобрали да призрѣли! — разсуждала Игнатьевна, не замѣчая, что двери школы давно закрылись за нею, и что она, Игнатьевна, уже шагаетъ по лѣстницѣ, возвращаясь въ свое феодальное государство.
Mademoiselle Skripizine медленно походила по своему кабинету, поправила разныя вещицы на себѣ и на своемъ столѣ, оборвала три желтыхъ листа съ цвѣтовъ, пощурила для практики глаза и, наконецъ, услышавъ бой часовъ, приняла такое безстрастное выраженіе лица, какъ будто приготовлялась позировать въ роли статуи правосудія, и пошла въ классы. Тамъ уже собрались дѣвочки и тихо шушукались между собою, но едва пошевелилась ручка двери, какъ шушуканье утихло, и въ комнатѣ можно было разслышать одно шуршанье шелковаго платья наставницы и легкую поступь французскаго учителя. Наставница осмотрѣла классъ и ровнымъ голосомъ произнесла: