- Не верю! - захохотал Сереженька.
Все зашумели. Поручик махнул рукой и выпил вина. Авросимов, ступая как по иглам, приблизился к нему и спросил тихо:
- Сударь, как это вы об государе говорите?
- А что? - скривился поручик. - Или я не волен говорить, что мне заблагорассудится? - и снова выпил.
- Да перестаньте, господа, - сказал Сереженька.
- Господа, - сказал Бутурлин, - карты ждут.
Вист продолжался. У нашего героя шумело в ушах и пальцы дрожали. Он опустился на ковер и стал пить, как вдруг гренадерский поручик, уже изрядно хмельной, неожиданно приблизился и спросил, теребя усики:
- Кто вы такой, чтоб меня судить?
- Да это не я, - сказал Авросимов. - Это они вас за то, что вы к бунтовщикам симпатии высказывали...
- Я? - скривил губы поручик. - А знаете ли вы, что я семь суток Пестеля в Петербург конвоировал, имея, представьте, указание - стрелять, коли что... Ага... Вот так сидел с ним... - и он опустился рядом с Авросимовым и прижался плечом к его плечу. - Вот так сидел...
- А он ничего?.. - спросил наш герой с присущим ему любопытством. - Не намеревался чего?..
Он заглянул в стеклянные глаза поручика, и они показались ему выразительными как никогда.
- Два жандарма сидели в санях напротив, - сказал поручик. - Я - рядом, а они - напротив. Я ему сказал: "Эта картина изображает нас с вами как единомышленников". Он засмеялся. "Вас это пугает?" - спросил он. "Нисколько, ответил я. - Даже поучительно весьма, не будучи виновным, ощутить себя в таковой роли". Он снова засмеялся, потом сказал: "Один Бог знает истинную нашу вину, ибо в житейском смысле мы всегда виноваты друг перед другом..." "Однако везут вас, а не меня", - возразил я. "Один Бог знает истинную вину, задумчиво повторил он. - Склонность служить общественному благу - не есть вина". - "Вы-то чем служили, позвольте спросить?" - удивился я.
- Чем это он служил? - спросил Авросимов с негодованием и растерянностью.
- "Чем же это вы служили?" - спросил я. Он стал кутаться в шубу, усмехнулся и ответствовал: "Мой полк был лучшим на царском смотре. Это ли не служба?" Тут я заметил, что спящие дотоле жандармы бодрствуют и один из них косится в мою сторону.
- Непонятно, непонятно, - удивился Авросимов.
- Чего же непонятного? - рассердился вдруг поручик. - Ничего вы, любезный, не можете знать да и не должны... Кто вы такой?
- Я российский дворянин, - сказал Авросимов с вызовом неожиданным. - У меня двести душ... Я государю служу... А вы кто такой?..
- Да пейте, пейте, - пробормотал поручик, погаснув. - Пейте...
Они снова выпили, затем - еще... И наш герой вдруг почувствовал себя легко и уверенно и как бы сквозь туман различал теперь лица, которые все были милы и доброжелательны и словно повернуты в его сторону, делясь с ним какими-то таинственными приятными сигналами.
Дышалось легко, вольно. Руки эдак плавно вздымались наподобие крыл и, задевая плотный густой воздух, повисали в нем, медленно колыхаясь.
Это наступал знакомый покой деревенского утра, лета; речной запах поднимался с поля, освежая мысли; тревоги как не было; золотистая соломинка плавала в бокале с вином, изображая юную купальщицу.
Вдруг в залу вползла, медленно перебирая руками по полу, плачущая Милодора. Из-под измятого ее платья проглядывали белые чулки. Туфелек на ногах не было. Она тоненько подвывала, отчего можно было и напугаться, да еще видя ее белое лицо с остановившимся взором. И тотчас в прихожей послышался крик, глухой, странный, а чей - было не понять.
Авросимов поглядел на играющих, но за столом никого не было, а все устремились прочь из залы, и даже Бутурлина не было на диване, и гренадерский поручик исчез странным образом, только он, Авросимов, да Милодора, все еще стоящая на четвереньках с диким выражением на лице, не поддались общему стремлению.
- Что же это, Милодорочка? - спросил Авросимов, но она не слышала его вопроса, ибо он уже бежал на непослушных ногах по прихожей в комнату, куда устремились гости.
Когда он, распихивая всех, пробился наконец в эту комнату, в которой еще не бывал, перед ним возникла в неясном озарении свечи спина молодого человека с красными ушами, стоящего нелепо на четвереньках перед лоханью, полною вина.
Все молчали. И Авросимов вгляделся попристальнее в распахнувшуюся перед его взором картину и увидел: молодой человек стоял на карачках, неподвижно, уткнув лицо в лохань. Лоб, рот, нос, подбородок - все было скрыто. Только красные уши, как осенние листья, лежали на поверхности винного пруда.
Стояла тишина. И в этой тишине покачивались на стенах кособокие силуэты застывших молодых людей.
Черноволосая Дельфиния склонялась откуда-то с потолка, опираясь каким-то образом на плечи Бутурлина; Мерсинда голубым пятном тонула в углу во мраке; Сереженька, отставив ножку, тянул лицо, шевелил губами, словно разговаривал с Богом; гренадерский поручик сжимал собственное горло, стараясь не дать вырваться страшному крику, который распирал его грудь; остальные напоминали изваяния, разбросанные там и сям вдоль стен.
А время шло. Молодой человек над лоханью не менял позы.
- Ах, - выговорил вдруг Сереженька шепотом, - все пьет, пьет, никак не напьется...
- Господа, - сказал Бутурлин тоненьким, срывающимся голоском, - может, помочь ему? Может, он дышит еще?
"Дышит, как же", - подумал Авросимов с содроганием.
Но тут Милодора, откуда-то появившаяся, притиснулась к нашему герою, обхватила его за шею и повисла на нем, тяжело дыша ему в ухо.
- Господа, - сказал Бутурлин, - я предупреждаю, что промедление смерти подобно.
Но никто не пошевелился.
- Да ну его, - сказал наконец Сереженька бледными губами и тихонько на носках пошел прочь из комнаты.
Все потянулись за ним.
Милодора продолжала висеть на нашем герое, отрезвляя его своей тяжестью, и он с трудом волочился по прихожей в залу, когда мимо них, по направлению к зловещей комнате, пронесся словно тень, старик в бакенбардах, в ливрее и в шлепанцах на босу ногу, а за ним - вереница заспанной челяди, все серые, как мыши.
В камине снова трещали поленья, распространяя благотворное тепло. За карточным столом шла игра, как ни в чем не бывало. Прекрасная Дельфиния, раскинувшись на диване, шалила с Бутурлиным, подставляя ему губки, да не давая их поцеловать. Прекрасная Мерсинда восседала на ковре между Сереженькой и гренадерским поручиком...
И Авросимов медленно опустил на ковер Милодору и сам уселся рядом.
- Непонятно, непонятно, - засмеялся он, как бы играя со своим страхом, как бы дразня его. - Вот он выберется из лохани да поглядит на себя самого позор. А выберется ли?.. Он уж с час как покойник!.. - и он потускнел и почти крикнул в отчаянии: - Зачем же так-то помирать, господи! Уж лучше бы от злодейской пули... И то лучше...
И он погладил притихшую Милодору по волосам, словно надеясь услышать от нее ответ на свое восклицание, и она, всхлипывая, сказала:
- Я им сказывала: не пейте с лохани-то, вы же не волк какой-нибудь... А они мне: нет, волк... И так-то на карачках, на карачках... Меня с собой звали: идите, говорят, волчица... Да нешто можно с лохани? В нее ж Мерсинду
- Как же это, Милодорочка, - спросил наш герой, - так он и пил по-волчьи-то?
- Так и пил, - сказала молодая дама. - Я заснула на кушетке, а он пил да пил...
- И сейчас пьет? - растравляя рану, полюбопытствовал Авросимов.
- Сейчас его тело небось уж домой отвезли..
- А у него нешто есть дом, прекрасная Милодорочка?
- Да ну вас, - отмахнулась она.
И они снова стали пить бокал за бокалом, все больше чувствуя тепло друг от друга.
И вот, когда уже в который раз погасли поленья в камине и последние свечи оплыли окончательно, распространяя душный, хорошо вам знакомый аромат, а в озарении одного или двух догорающих, почти тлеющих огарков игра не вязалась, а желания заново освещать залу уже не было, тогда молодые люди, вполне пришедшие в себя, встали один за другим и молча направились в прихожую, оставив в зале все как было: бутыли, куски недоеденных яств, кучки пепла от трубок по углам и нашего героя с его дамой.