И во-вторых — Пашкевич. Как мне объяснить в Комитете, что его тело исчезло? Если бы я был один, но у меня же есть свидетель! Невменяемый, но свидетель! Пойди узнай — что он потом вспомнит! Или от пережитого он все забудет? Точно сказать нельзя.
Как бы то ни было, но если он вдруг начнет втирать про чупакабру — ему никто не поверит, да и я скажу, что его контузило!
Вдали зазвучала канонада — наша армия, в ответ на нападение боевиков с территории МОГКР перешла границу и устремилась к Тыбы-Э-Лысы. Это я узнаю немного после, а пока… пока я просто стою и слушаю гул выстрелов артиллерийский орудий, все еще не зная, что делать.
Еще через несколько минут над нами пролетает сразу несколько истребителей, в сторону границы, на низкой высоте и с жутко громким гулом.
Ситуацию спасает неожиданный звонок Сартакова на спутниковый телефон, запрятанный Павловым в рюкзаке.
Так как Павлов недееспособен, на звонок отвечаю я, и прошу Александра Сергеевича поспособствовать тому чтобы нас с Андреем забрали из деревни, на что он ответил, пообещав сообщить мне тут же, как что-то прояснится. Сартаков так же не забывает спросить меня про Пашкевича, на что я прошу разрешения рассказать ему все уже в Москве, надеясь тем самым оттянуть время и в дороге все хорошенько продумать, что отвечать.
Не более чем через час за нами прилетает вертолет.
Летчики, выйдя, осматриваются вокруг, и тут же проникаются к нам сочувствием:
— Тяжело было? — спрашивает меня один, пока другой ведет под руку уже совершенно невменяемого Павлова к вертолету.
— Да уж, нелегко! — отвечаю я, больше из вежливости, нежели из желания с кем-то поговорить.
— Сейчас мы доставим вас на базу — продолжает тогда вертолетчик, — после чего вернемся за ребятами.
Вертолетчики, как мне показалось, искренне сочувствовали погибшим десантникам, и их настроение, по началу бодрое, становилось все мрачнее по мере того, как они обозревали поле боя, в которую этой ночью превратилась эта безымянная покинутая деревня.
На базе же начались проблемы. Военные начали нас опрашивать на счет того, что произошло с их группой, притом вся процедура затянулась на несколько часов.
Быстро поняв, что с Павлова взять нечего, они плотно занялись мной, притом разговаривали со мной в таком тоне, будто я был виноват в смерти десантников, странностей же с труппами боевиков они, слава богу, не заметили. Боевиков, как я понял из подслушанных разговоров, просто оставили на месте гнить.
Где-то через час этого допроса, в палатку, где я находился, принесли записи Пашкевича, сами понимаете, какого характера, но на вопрос: «Что это?» я однозначно ответил, что не знаю.
— Но это же ваш человек! — орал на меня местный полковник, ГРУ-шник, с видом, будто он царь и бог, а я — букашка, но я все равно гнул свою линию.
Я отвечал, что ничего не видел, и когда начался бой — просто спрятался в сарае с Павловым, приглядывая за ним, как бы он не погиб по причине временной недееспособности.
Временами мне казалось, что еще немного и меня начнут допрашивать с пристрастием, особенно когда на меня направили свет настольной лампы, стоявшей на столе, перед которым я сидел, но, тем не менее — не случилось. Вскоре меня освободили, потому как на базу позвонил Сартаков, после чего, без особый церемоний, будто мы были в чем-то виноваты, нас с Павловым вновь загрузили в вертолет и отправили на ближайший аэродром, на котором нам не нашлось даже помещения переночевать, пока мы ждали ближайший самолет до Москвы, а он прилетал только на следующий день.
После долгих уговоров и звонков в Москву с жалобами военные отправили нас в ангар при аэродроме, и, пока не прибыл самолет, мы сидели там безвылазно, без удобств, еды и воды, но все, и плохое, и хорошее рано или поздно кончается, так что уже вечером следующего дня мы вернулись домой, где, впрочем, нас не ждал отдых, и катавасия продолжилась.
Прямо с аэродрома нас отвезли на Лубянку, с мигалками по пробкам, где вначале со мной долго беседовал Сартаков, а потом — его Приятель. Слава богу, что Саратков первым делом обо всем расспросил Павлова, и только после беседы с ним позвал меня, начав не с расспросов, а с того, что сообщил мне, что до этого ему говорил Павлов.
Андрей же, хоть и стал постепенно приходить в себя, не достаточно был еще сообразителен, чтобы придумать на ходу что-нибудь этакое, похожее, скажем, на правду, так что не нашел ничего лучшего, нежели честно выложить все, чему был свидетелем.
Вызвав меня, Александр Сергеевич кроме слов Павлова расспросил меня еще и о том, что произошло с Андреем:
— Он какой-то в ступоре — Саратков пристально смотрел на меня, сверля взглядом — что там с ним было-то? Может, контузия?
— Нет — отвечаю я, но, сами понимаете, видимо первый раз под огнем…
— А ты же — что? Второй?
Я качаю головой: «Нет». Кроме, конечно событий во время подрыва трубопровода в МОГКР.
— Ну, знаете… это, наверное, как водку пить. У кого-то — пошло. У кого-то — нет…
Сартаков заулыбался, посмотрел в окно, потом немного привстал в кресле, поправил пиджак — и сел обратно:
— Никогда не видел его таким. Всегда собранный, дисциплинированный… самое главное, что меня смущает, это же то, что он рассказал.
— Да?
— Андрей сказал, что видел Пашкевича, что ты с ним разговаривал. О чем, не можешь поведать?
Мне трудно говорить, на ходу придумывая, как соврать про кончину Пашкевича:
— Я, как меня проинструктировал Павлов, допрашивал Пашкевича, угрожая ему пистолетом, ну, чтобы он испугался, знаете…
— И что тебе удалось выяснить?
— Не знаю, как и сказать, он мне все рассказывал про Приятеля, дескать, тот когда-то заставлял его заниматься неподконтрольными КГБ поставками оружия зарубеж…
— Так…
— И, дескать, когда Дмитрий захотел разоблачить Приятеля — тот его, якобы, пытался устранить, но неудачно.
— Угу…
— И вот, с тех пор он скрывался, ездил по всей стране, никогда не задерживался в одном месте подолгу…
— Понятненько. — Саратков опускает голову, разглядывая что-то под столом, явно ковыряя пальцы — а что тогда произошло потом?
— Как Пашкевич погиб, я так понимаю, вы хотите знать?
— Да, и то, погиб ли он вообще.
— Погиб, да, я это подтверждаю…
— Павлов на этот счет не был уверен, бред какой-то нес, будто из под земли появились какие-то щупальца — и затащили Пашкевича под землю.
— Ах, это! — я натужно смеюсь, после чего старюсь широко улыбаться — ну, Александр Сергеевич, вы ж сами понимаете, в каком состоянии был Павлов!
— Дааааааа!. — Растянул Александр Сергеевич — Только что видел…
— И это, то, что вы видели — он в себя пришел, называется. Притом хорошо так. По сравнению с тем, что было.
— То есть, ничего такого не было?
— А вы — что? Верите, что Пашкевича могли поглотить какие-то земляные осьминоги? — я так говорю, вдруг понимая, что работая в организации, использующей сыворотку, придуманную ангелами Сартаков вполне мог знать про существование чупакабры.
— Нет, конечно! — мне показалось, Сартаков не лгал — но тогда что могло Андрею привидеться? Вернее — с чего это?
Я мычу, делая вид, что вспоминаю, но потом нахожу, что соврать:
— Павлов выстрелил Пашкевичу в живот…
— Да — прервал Сартаков — он, как говорил, решил исполнить приказ об уничтожении Пашкевича.
— Да, правда! Только в тот момент, когда я того допрашивал, и, как я считаю, вполне вероятным было то, что его можно было доставить в Москву!
— Ну так! Павлов сказал, что действовал по обстановке.
— Ага. В состоянии исступления.
— И что было потом?
— Ну, Пашкевич упал…
— Так-так…
— И провалился под землю!
Сартаков подпрыгнул на стуле: