Я поникаю головой, а демоны, все вместе вмиг превратившись в тени, всем скопом набросились на меня, прошивая насквозь мою душу, и истязуя ее.
— Мы покажем тебе все мерзости, которые творили на земле прежде, чем были сосланы сюда самим сатаной! — гремели в моей голове их голоса — мы заставим тебя, давно сошедшего с ума, терзаться, потерять душевный покой и терзаться мучениями души, от чего к тебе вернется память и ты сможешь вспомнив все признаться в своих преступлениях и тем самым обречешь себя на скорый и праведный господень суд! И это будет длиться ровно столько сколько понадобиться для того, чтобы мы добились своего — и еще время! Мы сломаем тебя! Сокрушим! Твоя вина неоспорима и ты должен ее признать!
Мощными громовыми раскатами заиграла органная музыка, пробиравшая меня до самых печенок, и передо мной, одна за другой, сменяя друг друга в бесконечном безумном прыгающем хороводе стали проплывать сцены совершенных демонами деяний.
Я видел войну с ее преступлениями, террор, запугивание, страшные пытки, целенаправленные унижения, изнасилования — все, что не зная о том, кем ведомы, совершали люди, и притом не в порыве гнева, не от желания мстить — если бы это! А со знанием дела, холодно, безэмоционально и очень, страшно и отточено разумно.
— Воооот! — кричат демоны, переворачивая мои внутренности — и я вижу горы изувеченных трупов, о чьих мучениях перед смертью даже страшно было подумать — вооот! — и происходит то, чего я так боялся — я вижу эти самые мучения…
Меня распющивает, будто катком, но после, спустя время, я замечаю что постепенно перестаю реагировать на все эти ужасы, на ходу черствея. Музыка, ужасная, отражающая саму суть страха, отчаянья и ужаса вдруг начинает мне казаться даже привлекательной и по-своему, извращенно, но приятной.
Тогда сила света, внутри которого я был заключен, ослабевает, и я, отпущенный им, падаю на пол зала.
Демоны, вновь вернувшись, превратившись в человекоподобных чудовищ, застыли вокруг меня, глядя мне в глаза удивленными взорами:
— Как интересно! — говорю я им тогда — оказывается, обещанные мне страдания не так уж и непреодолимы? Ваши деяния — логичны и имеют в этом свою прелесть… Ваша музыка — торжественна и привлекательна! Чем вы хотели меня удивить? Убийствами людей? Но чтобы ужасаться им прежде всего надо людей за людей считать, а не за скот, но вы-то их держите за животных!!
— Что вы еще покажите мне? — продолжаю я — Ад с его мучениями? А вы сами его видели? Или рай, потерянный навсегда — с его славой? А в чем прелесть рая? В понимании всего? Но куда это понимание можно применить, когда уже ничего не будет?
Я иду по кругу, наблюдая, как расступаются демоны:
— Мудрость, которую всякий хотел бы стяжать — куда ее можно применить, если ничего нет? И даже если что-то есть — творения и создания — можно ли насладиться мудростью, если творимое тобой не есть твоя исключительная воля?
Демоны, закрывая лица лапами стали отступать от меня, пятясь:
— Мы хотели главного! — я не чувствуя уже ничего стараюсь выглядеть торжественно в соответствии с моментом — и что с того, что мы проиграли? Мы попытали свое счастье, не чужое, но свое! Мы учились — но на своих ошибках! Мы покусились на главное, сотворив главное — мы жили для себя и по совей воле, а не исполняли чужую!
«Что за патетика?» — подумал я еще тогда. Я был похож на актера, с чувством и вдохновением произносящего текст, смысл которого ему оставался непонятным.
— Он никак заколдовал шар — зашуршали тогда демоны, все удаляясь от меня — так, что в том можно испытывать любого, но не его самого — здесь мы бессильны!
— Вы можете мучить любого — ответил тогда я им — но мне ваши ухищрения не причинили особых страданий. Потому что мучая человеческие чувства вы не поняли, что так можете мучить только того, кто эти чувства испытывает!
— А сейчас — я глубоко вздохнул, будто закончил долгое и многотрудное дело — я хочу, чтобы вы вернули меня обратно!
— Сколько тебе лет? Как тебя зовут? Кто ты? — заорали истерично демоны, и уже через мгновение я оказался вновь на Лубянской площади в кампании Семъязы, так что мой ответ.
— Меня зовут Андрей Земсков, мне почти сорок лет, я просто человек, и я не понимаю, чего вы все от меня хотите. Это очень нехорошо — мучить человека, который вам ничего плохого не сделал.
Выслушивал уже он, мой главный мучитель, Семъяза, но не демоны из города, некогда построенного ангелами.
Пока же я, сидя на корточках перед этими персонажами, стонал от боли, причиненной мне Семъязой, бесы, которые еще недавно плотным кольцом окружали место, где мы находились, вдруг начали второпях расходиться, и к нам подошел ангел, который ушел, когда Семъяза начинал свое действо.
Ангел привел с собой еще одного, наверняка более сильного и славного, ангела, который был настолько блистателен, что его даже не было видно от сияния, от него исходящего.
Этот ангел был не таким, как Семъяза и его компания, и чувствовалось, что он истинно — посланник неба.
Но Семъязу это хоть и смутило, тем не менее он сопротивлялся:
— Что тебе, Гавриил? — уже не как раньше, а тихо, и даже немного испуганно заговорил он — зачем ты сюда пришел? Или ты хочешь вспомнить как и сам чуть не стал одним из нас? Или хочешь потешиться над нашими мучениями?
Но тот, который был в свете не собирался вступать в дискуссии, а говорил так, будто имел власть, повелевая:
— Он ничего не помнит — сказал тот в свете, к кому Семъяза обратился, назвав его Гавриилом — потому что я так захотел в свое время. Вы вспомнили кто вы? Но это я так захотел, чтобы вы это вспомнили. Я обещал вам некогда, что к концу времен вы вспомните, кто вы, но даже вспомнив ничего не сможете изменить себе на пользу — и вот, оно и произошло. Так почему вы мучаете его как ангела, хотя он и мнит себя человеком?
— Ангела испытуют как ангела — ответил Гавриилу Семъяза — а он — ангел, и человеческие страсти ему перенести легко.
— Но он не помнит этого, поэтому и должен быть испытуем в том звании, которое помнит — как человек!
Тогда Семъяза со товарищи стали тихо завывать, постепенно уходя в землю, но перед тем, как совсем исчезнуть, один из них все-таки высказался:
— Позволишь ли ты нам испытать его как человека?
— К чему это? Если мысля себя человеком он прошел через пытки, которые и не всякий ангел сможет снести?
— Потому что подчиненный человеческим страстям он может и не пройти через то, что ему предстоит. Снести ангельское, обладая им, но не зная, что оно у него есть — ему было легче, чем если бы он знал о себе все, и тогда бы его вина раздавила бы его и заставила нам подчиниться. Но снести человеческое…
— Что же вы уготовили ему? — перебил Гавриил Семъязу, что за страсти и что за испытание?
— Самое трудное из того, что только мог бы вынести человек — сказал тогда Семъяза, окончательно растворяясь в воздухе — то, что было трудно перенести даже сильному. А ему, с его слабосятью и склонностью к предательству — так вообще невозможно! Он никогда не изменится, он всегда будет юлить и изворачиваться! Но теперь мы посмотрим, что он скажет, когда вся его хитрость против него же и станет действовать!
— Так позволяешь ли ты, Гавриил, нам подвергнуть его еще одному испытанию?
— Позволяю! — ответил Гавриил, и я снова оказался на своей даче — в грязи, в луже своего пота и слез.