«Заниматься вопросами жизни и смерти – в простом смысле этого слова – не совсем то, что заниматься прорывами в будущее гениальных одиночек. Если, конечно, считать последнее развитием, – сонно думала Иванна, сидя с ногами на упругой гостиничной кровати. На нее навалилась сладкая утренняя дрема. – Заниматься упадком или способствовать развитию суть разные вещи? Или все-таки одно и то же, поскольку – в чем смысл твоей работы, знаешь? Она, твоя, с позволения сказать, работа, носит сугубо герменевтический характер – ты должна строить понимающее отношение к событиям… А как понимать горящие бакинские терминалы, акции константиновских сатанистов или картезианскую ветвь физиков во Львове с их концепцией эфира, которую они из полуанекдотичной теории превратили в изысканную и очень непривычную практику?»
Она проснулась в девять утра и долго смотрела сквозь опущенные ресницы, как колышется старая тюлевая занавеска. Еще час бродила по номеру, готовила себе кофе, жевала изюм с курагой, пристраивала между рамами привезенную с собой копченую грудинку, смотрела в окно. За стеклом был серый зимний сквер, прорезанный крест-накрест двумя аллеями c ностальгическими парковыми скамейками и маленьким трудноразличимым памятником по центру. Было серое, холодное, ветреное утро. По проезжей части задумчиво, никуда не торопясь, ехал полупустой троллейбус; по заснеженному тротуару мама с папой вели закутанного малыша; шел старик с синим бидончиком; сосредоточенно двигалась большая черная дворняга, почти касаясь боком стены дома. Иванна собирала волосы в хвост и думала, что это хороший город. Таким было ее непосредственное ощущение: «хороший город». Она когда-то поняла, что в человеке с детства остаются и существуют в «спящем» состоянии особые рецепторы, имеющие, наверное, отношение к душе, но во взрослой жизни они пробуждаются очень редко, только в особых ситуациях, когда надо почувствовать что-то непосредственно – простым детским чувством, не испорченным искусственными формами образования. (Мераб Мамардашвили заметил однажды, что «рассыпание бытия происходит от вторжения психологии, то есть от застревания прямого бытийного умозрения в слоях интерпретации…»)
В общем, хороший город.
«Что же мне делать дальше? – спросила себя Иванна, натягивая свитер, обматывая горло шарфом, шнуруя высокие ботинки, в которых можно было бы ходить в Альпы, не опасаясь за состояние подошв. – Бродить по городу и всматриваться в него, пытаясь понять то – незнамо что? Буду ходить, пока не замерзну, – решила она. – Буду лежать и думать. После обеда приму горячий душ. Вечером пойду в кино – если здесь работает хоть один кинотеатр».
Бродить по городу оказалось неожиданно сложно – Иванна ежеминутно спотыкалась о собственные попытки изобрести принцип и ответить на вопрос: на что смотреть? Она хотела бродить бесцельно, но никак не могла выключить в себе какой-то глупый аналитический механизм, который работал раздражающе безостановочно и, главное, абсолютно впустую. Как электромясорубка без мяса. Как соковыжималка без фруктов. А кстати: между прочим, надо бы что-то съесть…
Город уже проснулся, но без живости, обычно присущей буднему дню. Так просыпается обычно отделение в больнице, когда время от завтрака до обеда разнообразится разве что процедурами, а послеобеденный сон счастливо сокращает день, присоединяя ранний зимний вечер почти непосредственно к полудню.
Иванна быстрым шагом пересекла круглую площадь, немного выпуклую по сравнению с сопредельными улицами, – венцом ее является исторический музей, который маленьким холодным Парфеноном желтел на фоне серого утреннего неба. Здесь было все так тихо и медленно, что ей захотелось пробежаться. И вскоре редкие прохожие имели возможность наблюдать, как по тихой заснеженной улице Шекспира бежит девушка в черных джинсах, просторной зеленой куртке с капюшоном и в пестрой мексиканской шапочке – так, как если бы делала разминочный круг по стадиону.
У перекрестка она остановилась и попрыгала на месте, поболтала руками и отдышалась. Сердце, однако, колотилось. «Тридцать один год, – вздохнула Иванна, – уже возраст. По вечерам сердце стучит так же, только без причины, в голове что-то пульсирует, и дышать тяжело. И приходит странная тревога, отчего потом снятся тяжелые сны. Вообще-то – обычная вегетососудистая дистония. И если не лениться и хотя бы трижды в день дышать животом…»
Она уже как-то пожаловалась шефу на самочувствие. Виктор Александрович тогда в задумчивости сплел пальцы под подбородком и, глядя своими улыбающимися глазами куда-то в сторону, сказал: