Мойяно подмигнул своим офицерам и, подняв рюмку, сказал:
— Labor omnia vincit honeste vivere[54], как гласит латынь, которой меня обучил один учитель в Гуардатинахас и перевод с которой значит: «Я остаюсь при своих пожитках».
Осушив рюмку, он обратился к Мануэле:
— А если мальчонка нужен для нашего общего дела?
— Я уж сказала вам — и не мечтайте об этом. Вы его уведете только через мой труп.
— Карамба! — лукаво вскричал майор. — Коли я не видал бы своими глазами, что предо мной хорошенькая бабенка, я бы подумал, что со мной разговаривает вырядившийся в юбку настоящий мужчина.
Адъютанты весело расхохотались, а Мануэла, увидев, как исказилось от гнева лицо сына, как у него выступили слезы на глазах, сказала:
— Иди в дом.
— Нет, — возразил ей сын, — позволь мне остаться здесь.
А Мойяно между тем продолжал:
— Муженек ваш, который мог бы пойти со мной, лежит в сырой земле. Он, как говорится, оставил вас со всей вашей красой на милость прочих людей, у которых еще найдется силенка…
— Думайте, что вы говорите, — крикнула храбрая женщина, открывая ящик кассы и выхватывая оттуда заряженный пистолет, который она хранила там на всякий случай.
Быстрым кошачьим движением Мойяно схватил Мануэлу за руку и ударом ноги опрокинул стойку.
Мануэлито кинулся к лежавшему поодаль мачете, но солдаты схватили его и тут же обезоружили. Плача от бессильной ярости, он напрасно старался вырваться из рук хохотавших солдат; бандиты при мальчике надругались над его матерью.
В эту минуту раздался далекий сигнал горна, затем он прозвучал ближе — это была хитрая уловка, к которой прибегнул один из жителей разграбленного городка, чтобы напугать федералистов приближением правительственных войск. Грабители наутек бросились из городка, не успев предать его огню.
Городок был спасен от бесчинствующей солдатни, но жизнь Мануэлито была загублена. Сердце его разрывалось на части при виде поруганной матери.
В тот же день Мануэла нашла своего сына в конюшне — он повесился на стропилах.
Обычное ранчо в саваннах под Гуарико, рядом пальмовая роща. Стоит засуха, и на раскаленном небосклоне то и дело вспыхивают и дрожат миражи. Вдалеке показалось облако пыли.
— Глянь, мама, — говорит с порога ранчо мальчуган лет тринадцати. — Похоже, что сюда кто-то идет.
Мать мальчугана выглядывает в приоткрытую дверь. Это еще довольно молодая женщина, но лицо ее высохло и почернело от палящих солнечных лучей. Она всматривается в клубы пыли и бормочет:
— Да, это идут солдаты.
— Наверно, правительственные? — спрашивает мальчуган.
Женщина, вглядевшись, отвечает:
— Нет, это федералисты. И, кажется, если не ошибаюсь, это люди моего свояка Рамона Ноласко.
— Хорошо, хоть свои, — бормочет мальчик.
— То, что у нас осталось, могло бы достаться и врагам. Дохляк поросенок да старый осел.
— И связка сушеной юкки, — дополняет сын.
Мать и сын, застыв на пороге, молча ждут, что принесет им пыльная туча на дороге. Солнце палит нестерпимо, немолчно стрекочут цикады.
И верно, это идут федералисты, и возглавляет их свояк женщины Рамон Ноласко.
— Доброго здоровья, кума, — спешиваясь, здоровается федералист.
— Доброго здоровья, кум, — отвечает женщина.
Мальчик подходит к федералисту и, опустившись перед ним на колени, просит:
— Благослови меня, крестный!
— Да благословит тебя господь, сынок!
И, обернувшись к женщине, спрашивает:
— Чем нас угостишь, кума?
— Водой, кум. И то скажи спасибо, а то колодец почти весь высох.
— Слышите, ребята? — обращается Рамон Ноласко к отряду. — Попейте воды, а что до прочего — об том господь позаботится в другом месте. Идите к колодцу, а я пока потолкую с кумой Хустой.
И, усевшись на предложенный крестьянкой стул, продолжал:
— Мы идем скорым маршем, чтоб соединиться с отрядом, который ведет бой под Калабосо.
— А откуда вы идете?
— От самого Валье-де-ла-Паскуа.
— А вы не встречали там войска генерала Сотильо?
— Нет, он теперь в льяносах Чамариапы и идет сражаться к Арагуа-де-Барселона, где у готов скопились большие силы.
— У него служат два моих сыночка. Живы ли они еще, сердешные?
— Не беспокойся, кума. Господь бог на нашей стороне, на стороне борцов за народное дело.
— Так все говорят, а вот еще никто ни разу не поинтересовался, как я живу.
54
Искаженный стих из «Георгии» Вергилия. «Labor omnia vincit improbus» — Все побеждается прилежным трудом (