Краснуха запросто подошла к Педро Мигелю и сказала:
— Вот тут провизия. А еще не мешает вам знать, что купцы, которых вы почитаете за своих друзей, на самом деле подлые шаромыжники. Надо ж такое, стали чинить мне всякие препоны, хоть я и подала им бумагу за вашей подписью; уж пришлось мне припомнить старые времена, когда я пасла свиней, и сказать им пару ласковых, чтоб они знали, что к чему. А знаете, что они мне сперва стали петь?
Лежа в гамаке, заложив руки за голову и устремив глаза вдаль, где поднимались с пожарищ клубы дыма, Педро Мигель угрюмо ответил:
— Меня только интересует провизия, а остальное мне неважно.
Маркитантка удивленно уставилась на Педро Мигеля, затем перевела взгляд на Хуана Коромото, который молча слушал их, лежа в гамаке. Еще никогда так не разговаривал с ней командир, особенно это было странным теперь, когда вместе с провизией она привезла еще и различные сведения, которые Педро Мигель даже не пожелал выслушать. Увидев знак, который сделал ей Хуан Коромото, Краснуха замолчала и, быстро поднеся руку к высокой соломенной шляпе (ну точно как ярый почитатель устава Деограсиас, над которым она только что подтрунивала), отошла, бормоча про себя:
— И какая это муха укусила его?
Небрежно передернув плечами, она тут же добавила:
— А с какой стати Канделярия Пердомо, то бишь Краснуха, будет сносить такое поношение? Да я с сегодняшнего дня, коли не соберу своих тряпок и не уберусь отсюда, рта больше не разину, чего бы мне ни говорили.
Между тем среди расположившихся бивуаком федералистов шли разговоры по поводу привезенной провизии.
— Вот хорошо-то, ребята! Завтра у нас не будет подводить животы от голода, вдоволь набьем их фасолью, что привезла Краснуха. И что бы с нами сталось, коли не такие, как она…
— Еще не известно, что нам дадут! Может, заместо фасоли получишь долгоносиков, а их и так полно в наших ранцах.
— Ну, знаешь, приятель, дареному коню в зубы не смотрят. Другое дело, коли бы сами позаботились о своем пропитании, тогда бы выбирали, что кому нравится.
— Как делает, к примеру, братва Эль Мапанаре. Да, к слову сказать, они где-то тут поблизости промышляют.
— Они, да и другие, которые не такие недотепы, как мы.
— Не мы такие, манито, а нас такими сделали, — на то она и война, чтоб помирать на ней и валяться кверху пузом.
— И все же грабить — это не дело.
— А разве пускать красного петуха повсюду лучше, а, однако ж, мы…
Недовольство в отряде, которому был заказан путь грабежа и насилий, так беззастенчиво практикуемый другими федералистскими частями, росло с каждым днем. Хуан Коромото, проходя по лагерю (он направлялся к Краснухе, чтобы узнать сведения, выслушать которые отказался Педро Мигель), услышал громкие, не скрываемые протесты повстанцев.
Благоразумно сделав вид, будто он ничего не слышал, Хуан Коромото, разузнав у маркитантки новости, вернулся к Педро Мигелю. Тот вылез из гамака и подошел к обрыву, чтобы получше разглядеть огонь, полыхавший в долине: оттуда поднимался густой дым, четко выделявшийся в предвечерних сумерках.
Безжалостные разрушения были делом его рук. Последнее время он систематически жег и разрушал асьенды, принадлежавшие олигархам, заявляя о своем возвращении на поля и пастбища Барловенто, на уже опустошенную долину Туя до самого Сан-Франсиско-де-Яре. То был адский труд, претворяемый с болью в сердце: душа крестьянина восставала против уничтожения плодородных нив, которыми он когда-то любовался в ставшей теперь совсем чужой для него асьенде Ла-Фундасьон. Но все это было далеко, так же далеко, как эта простертая внизу долина, откуда сюда, в тишину гор, доносился рев бушевавшего огня.
Неподалеку на краю обрыва спиной к лагерю сидели два повстанца из его отряда и молча смотрели на пожар. Это были бывшие рабы, а затем пеоны из асьенды, которую отряд только что предал огню.
Один повстанец говорил другому:
— Вот и не будет нам где заработать на кусок хлеба, когда все это окончится. Да, будь здоров, сколько мы спалили чужого добра, — одним словом, наделали делов, так что завтра не заявишься к хозяину и не скажешь: мы, мол, в свое время уважили ваше добро, так что уж не откажите, дайте нам работенку, как доселе.
На это другой повстанец ответил:
— Вот потому-то я и не пускал красного петуха где попало.
Но подобные разговоры все же редко случались в отряде: повстанцы и не думали о возвращении к прежней работе, которую променяли на превратности войны, и, как правило, мечтали лишь о личной власти и богатстве. Это был редкий случай еще и потому, что пеоны говорили о своем бывшем хозяине без ненависти, хотя только и делали, что жгли и уничтожали помещичьи усадьбы, сменив орала на мечи. Но так или иначе, это простодушное предвидение будущего и это отсутствие (каковы бы ни были его причины) мстительного чувства ясно свидетельствовали о спаде революционного духа у повстанцев, по сравнению с тем, какой был у них в начале войны.