Анна Юлия уверяла, будто помнила эту катастрофу, но это было лишь далекое, неясное воспоминание: жуткая ночь, проведенная в смертельной тревоге и страхе.
— Нет, дочка, — возражал отец, — не можешь ты помнить землетрясения. Наверняка ты припоминаешь одну из кошмарных ночей четырнадцатого года, когда наступал Бовес.[2]
— Может, и так, — уступала Анна Юлия. — Я и в самом деле помню толпы бегущих в панике людей.
— Это эмиграция четырнадцатого года, — подтверждал отец.
— А еще мне помнится, — настаивала дочь, — жуткая ночь после страшного бедствия.
Но, как ни странно, девушка ничего не помнила о другом важном событии, происшедшем в детстве, когда ей едва исполнилось девять лет, Это случилось как-то вечером недалеко от их дома в Рио-Чико. Услышав крики на улице, она выглянула за дверь. Разъяренная толпа, горланя и улюлюкая, вела огромного окровавленного негра с завязанными за спиной руками. Отец поспешно оттащил Анну Юлию от двери, привел в детскую, а сам отправился разузнать, в чем дело. Возвратившись, он тихо рассказал все своей жене донье Агеде, которая поджидала его в прихожей. Слушая мужа, донья Агеда не могла удержаться от громких восклицаний:
— Дочку Крисанто! Боже мой! Какое чудовище!
Анна Юлия, случайно проходившая мимо прихожей, услышала эти слова, но, ничего не поняв, вскоре о них забыла. Но, если кому-нибудь вздумалось бы проникнуть в тайники детской души, он обнаружил бы там смутную инстинктивную догадку, которая подспудно послужила причиной страшного недуга.
С этого дня болезнь овладела Анной Юлией; девочка вдруг стала отказываться от еды, приготовленной рабынями, а вскоре эта брезгливость переросла в непреодолимое отвращение ко всему, чего касались руки негров. Считая это детским капризом, донья Агеда сперва насильно заставляла дочь принимать пищу, но, видя, как девочку непрестанно тошнит от отвращения, мать уступила и сама стала готовить для Анны Юлии, правда всякий раз не упуская случая при этом побранить дочь.
— Вот увидишь, накажет тебя господь за то, что ты чураешься бедных негров. Разве они не такие же христиане, как мы? А наши негритянки, разве они не пестуют и не балуют тебя больше, чем своих детей?! Почему ты их так невзлюбила?
Девочка не могла объяснить свое отвращение к неграм и, по совету матери, в жарких молитвах умоляла всевышнего избавить ее от этой напасти.
Но прошло немало лет, прежде чем психическое расстройство Анны Юлии дало себя знать; оно совпало с тем переходным возрастом, когда девочка становится женщиной. Однажды в школе, обмакнув перо в чернильницу, она нечаянно испачкала себе пальцы.
Учительница сурово отчитала девочку, назвав ее «свинушкой», грязнулей и неряхой. Это несправедливое обвинение — Анна Юлия была на редкость чистоплотна — произвело на нее такое сильное впечатление, так глубоко ее обидело (последнее время девочка была крайне подавленна), что в тот же вечер у нее появился жар, а всю ночь ее мучили кошмары. Анне Юлии чудилось, будто она постепенно чернеет и под ее белой, нежной кожей разливается отвратительная, похожая на чернила, кровь.
С тех пор стоило Анне Юлии взять в руки перо, как она тут же пачкала пальцы в чернилах. Девочка чувствовала себя глубоко несчастной и втайне ожидала несправедливых упреков и нареканий не только от учительницы, считавшей ее грязнулей, но, казалось, и от самой жизни. Как это ни странно, подобные мысли доставляли ей удовольствие.
В то же время психическая неуравновешенность Анны Юлии послужила причиной мистической экзальтации. Припомнив слова матери, пригрозившей ей божьим наказанием за неприязнь к неграм, Анна Юлия сочла грехом гордыни свою любовь к чистоте и белизне и потому горячо молила бога ниспослать на нее любовь к неграм, превратить ее в негритянку, как святую Эфигению. И вот как-то глубокой ночью, во время ее безумных молитв, девочка узрела надвигавшееся на нее черное чудовище.
По прошествии нескольких лет, однажды, после особенно сильного припадка колющей боли и длительного обморока, Анна Юлия решила уйти в монастырь. Такое решение возникло у нее не из любви к церкви — припадки религиозной экзальтации у девушки были редки, — а скорее из желания обрести душевный покой.
Родителей Анны Юлии никоим образом не устраивало подобное решение единственной дочери (особенно после женитьбы их первенца Фермина), и, поскольку они не теряли надежды на ее излечение, они стали всячески отговаривать дочь от этого шага. Но Анна Юлия настаивала на своем, и родители вынуждены были согласиться.
2
Бовес Хосе Томас (1783–1814) — испанский роялист, боровшийся против патриотов во время войны Венесуэлы за независимость. Вошел в историю как символ чудовищной жестокости.