В глубине души Педро Мигель презирал самого себя за свою никчемную бездумную выходку во время последнего боя, из-за которой провалился прекрасно продуманный план сражения; он негодовал и злился на самого себя за то, что майор Сеспедес, сохраняя невозмутимое спокойствие, вышел сухим из воды, уцелел в этом, казалось, уже проигранном им сражении.
Вот в чем заключалась разница между повстанцем, сторонником интуиции и безрассудных атак, и образованным офицером, воспитанным в строгой военной дисциплине и обладавшим большими познаниями в тактике. Но если это преимущество врага Педро Мигель мог признать со спокойной душой, не уязвляя своего самолюбия, а, напротив, с гнетущей горечью сознавая все свое бессилие, то никак, ни за что на свете он не мог свыкнуться с мыслью о невозмутимом спокойствии и хладнокровии, с каким вел себя этот мантуанец под дождем пуль.
Упрямый повстанец даже не желал вспоминать об этом, но у него не шла из головы навязчивая, неотступно преследующая его фраза. Ее произнес Сесилио, когда раскрыл Педро Мигелю тайну его происхождения: «Ты нападаешь, и нападаешь на самого себя. Все, что есть в тебе благородного, восстает против сил зла, опутавших тебя». Но злость на самого себя не позволяла Педро Мигелю правильно разобраться в своих поступках. Вот почему чувство вдохновения, звучавшее в словах Сесилио, Педро Мигелю представлялось в виде ядовитой насмешки.
Рядом с ним, по обеим сторонам, ехали верхами Хуан Коромото и Эль Мапанаре. Оба молчали: первый был погружен в мрачные мысли, а второй обдумывал очередной коварный план.
Вдали показался Большой дом, и Хуан Коромото, увидев, что Педро Мигель намерен повести туда свой отряд, обернулся к нему и в упор спросил:
— Что ты собираешься делать, Педро Мигель?
— А тебе какое дело! — неприязненно ответил тот.
— Большое, — сказал верный негр, — быть может, это я толкнул тебя на тот путь, о котором ты и не помышлял; но не для таких дел, Педро Мигель.
— И все же именно ты упрекнул меня в том, что я думал о своих делах, когда должен был думать только о вас. Сейчас ты увидишь, как я расправлюсь с ней.
— Ты не должен так поступать, — настойчиво возразил Коромото, сдерживая свою лошадь.
— Почему же? Ведь это единственное, что мне осталось сделать.
— Ну так я дальше не ступлю ни шагу.
В эту минуту в разговор вмешался Эль Мапанаре:
— Что так огорчило нашего приятеля? Уж на то она и война, — проговорил он, обращаясь к Хуану Коромото, и тут же, обернувшись к Педро Мигелю, добавил: — Можешь отправляться куда угодно, если тебе так больше нравится. Ты будешь единственным дезертиром, которому не влепят пулю в спину.
И Эль Мапанаре снова ехидно сказал Хуану Коромото, которого во что бы то на стало старался поссорить с Педро Мигелем:
— Пользуйся случаем, приятель. Гляди, а то в другой раз возможности спасти шкуру может и не представиться.
Хуан Коромото, взглянув через плечо на Эль Мапанаре, снова сказал Педро Мигелю:
— Я не хочу, чтобы ради меня ты менял свои решения. Не этого я ждал от тебя, но, коли уж так случилось, будь что будет.
Педро Мигель порывисто привстал в стременах, словно хотел поблагодарить друга, но тут же, переборов в себе доброе чувство, резко повернул коня к Большому дому.
Вдруг он осадил своего коня и приказал следовавшим за ним:
— Ждите меня здесь.
Педро Мигель подъехал к лестнице, ведущей в дом. Здесь он спешился и, вынув из ножен саблю, медленно стал подниматься по ступеням сквозь заросли бурьяна, тесно обступившего старый обветшалый дом.
На галерее Большого дома показался Сесилио-старший. Ударяясь о каменные плиты, зловеще звякали шпоры, угрожающе сверкала обнаженная сабля, а лиценциат Сеспедес, уперев руки в бока и по привычке глядя поверх очков, стоял и смотрел на поднимавшегося по лестнице человека.
— Гм! — хмыкнул стоявший внизу Эль Мапанаре. — У этого мантуанца, видать, не трясутся поджилки, когда перед его носом махают мачете. Не правда ль, друг Коромото? Вы-то ведь должны хорошо его знать еще с тех времен, когда величали его «ваша милость»?
Но Коромото, всецело поглощенный лишь тем, что творилось перед ним, не обращал на Эль Мапанаре никакого внимания.
Вдруг, совсем неожиданно, он увидел, как на плечо Педро Мигеля, поднявшегося на галерею, легла рука Сесилио-старшего. Педро Мигель вложил саблю в ножны и почтительно снял с головы шляпу, а лиценциат взял грозного повстанца под руку и повел внутрь дома.
Хуан Коромото облегченно вздохнул и вдруг услышал среди всеобщей тишины, которую сохраняли присутствовавшие при этой сцене повстанцы, зловеще-ехидный голос Эль Мапанаре: