— Хорошо, дон Сесилио, — сказал Гомарес, — уж коли такова ваша воля, я не стану вам перечить и буду управлять этой землей за мальчонку, чтобы потом, когда он вырастет, он сам бы занялся ею. Но тут, как говорится, имеется загвоздка. Мне надо бы поселиться в Эль-Матахэй, пока я не построю ранчо в Эль-Альтосано, но я не знаю, как на это посмотрит дон Фермин, может, он не позволит, ведь я, теперь сам каюсь, сыграл с ним недобрую шутку.
Но Фермин Алькорта изменил свое отношение не к Хосе Тринидаду, а к Педро Мигелю, к которому дотоле относился совсем безразлично. Дон Фермин сам приехал к Гомаресу, не дожидаясь его почтительного визита, и сообщил о делах в Эль-Альтосано, а также об урожаях, собранных с Эль-Матахэй за время его отсутствия. Затем он сделал Гомаресу новое предложение:
— Я хочу, чтобы ты взял на себя управление Ла-Фундасьон и главным образом пограничных с ней плантаций, тех, что входят в Эль-Альтосано, — они впоследствии станут собственностью Педро Мигеля. Мы с Сесилио сейчас обсуждаем возможности, как в наиболее приемлемой форме передать ему эти владения, а о результатах сообщим тебе позже. Кроме того, я хочу еще раз напомнить, что я возлагаю на тебя большие надежды.
Но если, благодаря щедрому и благородному поступку шурина, отказавшегося от наследства, дон Фермин вдруг начал проявлять заботу о судьбе незаконнорожденного ребенка, то Сесилио со своей стороны воспылал к нему усиливавшейся с каждым днем любовью, а это разбивало все надежды главы семьи, мечтавшего о том, что Сесилио-старший Окажет предпочтение своему родному племяннику.
Ежедневно Сесилио отправлялся в Эль-Матахэй, брал Педро Мигеля и совершал с ним поездки по окрестным полям; сестер Сеспедес крайне шокировало такое поведение брата, а Фермин Алькорта вынужден был махнуть на это рукой. Что касается Сесилио-младшего, то, разуверившись в любви дяди, он перестал дожидаться начала занятий с обожаемым учителем, который, кстати, почти и не разговаривал с ним. Когда же мальчик в присутствии лиценциата высказывал слишком зрелые и высокопарные суждения, ученый тезка только иронически поглядывал на него поверх очков.
Однако Сесилио-старший поступал так со своим племянником не из безразличия к нему, а из желания по-учительски испытать ученика, чтобы наметить наиболее приемлемые для него правила поведения. Наряду с этим лиценциат старался развивать в ребенке — причем, как обычно, в своей парадоксальной манере — чувства, которые наиболее отвечали его педагогической системе, — в данном случае чувства соперничества с Педро Мигелем. Прибегнуть к такому методу воспитания его побудило сделанное им открытие: Сесилио-младший не был ни злым, ни эгоистичным ребенком — могучие движущие факторы по утверждению воспитателя, — и потому следовало пробудить их в ученике. И вот, наконец, однажды лиценциат счел возможным начать свои уроки и тем же вечером, ничего заранее не объясняя племяннику, повел его на берег моря. Они вышли на побережье вблизи того места, где могучий Туй, увлекая в своих мутных потоках, нёс к морю — был период дождей — огромные стволы деревьев, вырванные с окрестных плантаций. Усевшись на одном из стволов, выброшенном волнами на берег, учитель задал ученику первый вопрос:
— Что это такое?
— Море, — улыбаясь, отвечал смышленый мальчуган.
— А это?
— Это волны, — уже без улыбки, несколько удивленно сказал мальчик.
— А для чего они?
И тогда Сесилио-младший понял, что этими на первый взгляд странными вопросами начались его занятия, и он во все глаза взволнованно уставился на своего наставника.
— Для чего волны идут одна за другой и умирают на берегу, постоянно и неустанно? — продолжал спрашивать Сесилио-старший. — Как использовать силу, что гонит их вперед?
— Никак, — растерянно пробормотал ученик.
А чудаковатый учитель в ответ закричал:
— Отлично! Чудесно! Ты гениальный мальчик. Как говорится, с первого удара попал в точку — постиг загадку вселенной. Никакой пользы! Прекрасно! Тот, кто так начинает, может не страшиться знаний.
Сесилио-старший извлек из кармана прелестно переплетенный им самим томик.