И так как Педро Мигель не удостоил ее ответом, она снова сказала:
— Ну, хватит, дурачок! Дай я тебя лучше полечу, а то у тебя засорится рана!
Луисане пришлось силой отрывать от его лица крепко прижатые руки и с трудом приподнять его упрямо опущенную голову. Педро Мигель вдруг перестал сопротивляться, наотмашь вытер кулаком глаза, чтобы Луисана не увидела его слез, нечаянно задел за рану, и кровь снова потекла по его лицу. Хлыст рассек ему левую щеку, она вся распухла и посинела.
— Какой злодей! — воскликнула Луисана, и жалость в ее сердце сменилась живым участием к несчастному мальчугану. — Надо чтобы с Антонио поступили вот так же, тогда он научится не распускать руки.
Но эти слова вызвали у Педро Мигеля прямо противоположное действие. Он резко оттолкнул мантуанку, в чью искренность никак не мог поверить, и, встав, гневно крикнул:
— Оставьте меня в покое! Не хочу, чтобы вы меня лечили, и не прошу вас жалеть меня!
Он выкрикнул это, смело глядя в лицо Луисане, и она, не отрываясь, восхищенно смотрела на него. У Педро Мигеля были чуть грубоватые, но очень выразительные черты лица, черные кудри над гордым смуглым лбом и лучистые карие глаза. Луисана сказала:
— Сесилио мне говорил, что ты хороший паренек. Но я совсем не знала, что ты настоящий лесной дикарь.
— А вам какое до всего этого дело? — буркнул мальчуган, презрительно дергая плечом и уже собираясь убежать.
— Мне… никакого. Но ты отсюда не уйдешь, пока я тебя не полечу.
И она снова взяла Педро Мигеля за руки и насильно усадила на бревно.
— Посиди спокойно. Мне все равно, веди себя как хочешь, и можешь меня ни за что не благодарить, но только знай, уж коли ты попался в мои руки, я так тебя пропесочу и перетряхну, что выколочу из тебя всю дикость. А ну-ка поглядим, кто из нас сильнее? Ну, что же ты не сопротивляешься? Закрой глаза. Слышишь, что я тебе говорю? Закрой сейчас же глаза!
Несколько часов спустя, уже в дороге, Сесилио, ехавший рядом с Антонио, выговаривал ему за его грубое обращение с Педро Мигелем:
— Меня крайне тревожит судьба этого мальчика. Он инстинктивно сторонился нас, а теперь и вовсе станет питать к нам злобу.
— Не беспокойся, отвечал ему молодой офицер. — Важно, что он получил урок. А это всегда полезно, заслужен он или нет.
— Я не согласен с тобой, Антонио. Вероятно, я никогда не буду на стороне наших в отношении Педро Мигеля. Он появился на свет в результате дикой и отвратительной случайности. Но там, где все видят лишь грязь, запятнавшую наше доброе имя, я вижу проявление божественной воли. Педро Мигель не является грубым плодом слепого вожделения и чистой, непорочной, но безумной души, — он детище трагического замысла, некой Идеи отмщения, искавшей своего Воплощения.
— Ты совсем свихнулся, Сесилио, — насмешливо протянул молодой офицер. Если не ошибаюсь, ты ударился в идеализм.
— На сей раз ты попал в точку. Да, я идеалист и хочу активно и плодотворно действовать в этом направлении. Я мечтаю стать человеком, способным разрешить проблемы, волнующие всех людей на земле.
Легкая усмешка заиграла под тонкими фатоватыми усиками слушателя Военно-инженерной академии. Он-то готовил себя совсем к иным деяниям и прекрасно знал, как их следовало вершить.
III
В селении, где молодежи редко выпадал случай повеселиться, давно уже стали притчей во языцех знаменитые «работы» у падре Медиавилья, или, как он их сам называл, «маисовые мессы».
Преподобный Росендо Медиавилья, пастырь душ в Рио-Чико, несказанно любил поговорить, а еще больше поесть; он был веселым балагуром и всеобщим любимцем. На его большой шишковатой голове красовалась тонзура, всегда поросшая жесткой седоватой щетиной, и злые языки утверждали, будто падре в прошлом имел большую склонность к едкому запаху пороха, нежели к таинственному аромату ладана. Однако это обстоятельство не мешало ему быть добрым священником или, как он сам себя называл, добрым пастырем душ, но с хорошей погонялкой.
Быть может, он припоминал при этом далекие детские годы, когда пас козье стадо на заросших чертополохом пустырях провинции Коро — доброй земле, давшей немало солдат.
Маис был его слабостью. Как только начиналась уборочная страда, падре только и делал, что носился как угорелый по полям своего прихода. Оттуда он обычно возвращался, лихо погоняя палкой и громкими криками — глотка у него была прямо-таки луженая — длинный караван Ленивых ослов, груженных десятиной и примициями, которые подносили ему прихожане, а также урожаем, собранным со своих собственных полей. Все это вскорости превращалось в деньги, потребные для богослужений. А также, по правде говоря, и на другие нужды или, как говорил сам падре: «Чтобы воздать богу богово, а кесарю — кесарево!»