Педро Мигель настолько отдался новому делу, что посвящал ему все свое время не только ночью, но и днем. Юноша неустанно рыскал по лесным зарослям в поисках места для ночного собрания или задумчиво сидел где-нибудь на одиноком холме, откуда открывался вид на горные вершины, склоны, ущелья и лощины, — всюду, куда, как чудилось его разгоряченному воображению, проникал крылатый голос, разносивший окрест его имя: «Педро Мигель! Педро Мигель! Педро Мигель!»
Все это Педро Мигель мог делать благодаря предоставленной ему полной свободе в доме Хосе Тринидада Гомареса, который испытывал к приемному сыну какое-то суеверное почтение, парализовывавшее его отцовскую власть.
Педро Мигель, вспоминая уговоры Гомареса не злоупотреблять своими молодыми годами, с презрительной усмешкой восклицал:
— Это я-то влюбился! Будто нет на свете других более достойных для мужчины дел, чем влюбляться в женщин!
И, насупив брови, он шел, гордо вскинув голову и крепко сжав кулаки, напряженно прислушиваясь к внутреннему голосу, звавшему его: «Педро Мигель! Педро Мигель! Педро Мигель!»
Газеты, принесенные из дома священника, скоро были прочитаны от корки до корки. Но Педро Мигелю теперь уже не были нужны чужие слова, он сам, на свой страх и риск, посвятил себя новому делу, на которое натолкнуло его чтение газет. Он говорил, и рабы слушали его, храня гробовое молчание. Он будоражил людей, напоминал им о совершенных против них злодеяниях, взывал к их чести и, наконец, провозгласил:
— Надо уходить в лес и начинать войну против мантуанцев!
Услышав такие речи, Тапипа и Росо Коромото только молча переглянулись, точно спрашивая друг друга: «Как ты на это посмотришь, манито?»
В ту ночь на бесчисленных тропинках, по которым возвращались в свои бараки и ранчо с тайного сборища рабы, слышалось глухое напряженное бормотанье:
— Педро Мигель! Педро Мигель! Педро Мигель!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
В рождественские праздники Сесилио Алькорта, по установившейся фамильной традиции, возвращался в отчий дом. Ему доставляло удовольствие совершать это путешествие по родным землям, верхом на коне, покидая Каракас в вечерние сумерки.
Все вокруг было воплощением покоя и величия, все блистало обилием красок, возрождало в памяти гордые имена, говорило о былой славе. Эль-Авила, Бельо-Монте[16], кофейные деревья на плантациях, отягощенные созревшими плодами… Следы Гумбольдта на вознесшейся ввысь горной вершине; царство тихого раздумья на приветливо зеленеющих лужайках под густой сенью вековых деревьев, где вынашивал свои творения падре Моедано. Напоенные нектаром плантации сахарного тростника в золотых лучах заходящего солнца; повозка, влекомая ленивыми волами по тенистой дороге, утопающей в зелени плакучих ив. Взволнованному до глубины души путнику слышится
Гордые агавы — чагуарамы, плюмажи недвижных пальм, точно огромные арфы вздымающиеся в сумеречное небо; трели и щебет птиц; гигантское михао[17], густые лиственные леса — прибежище пернатых; хлопотливо дымящие трубы трапиче[18]. Печальные песни рабов на сахароварнях еще несут в себе следы давно ушедшего прошлого. Время от времени нежный ветерок доносит сладкий запах патоки, журчит вода в оросительных каналах… С гомоном возвращаются стаи гуачарак, нарушая предвечернюю тишину лесных дебрей, где скачет по камням седой Себукан. На мягких лиловых сумерках почивает в безмятежном монастырском покое лес, благостная тишина разлилась над вершинами Каракасской Гряды… Грустные воспоминания индейца — бывшего хозяина этих земель, — которые еще сохраняют свои старинные названия, что звучат словно зов раковин побежденных индейцев: Чакао, Петаре; бурная встреча Кауримаре с Гуайре, напоенной многоводным Макарао…
И внезапно перед изумленным путником предстает величавая картина далекой горной гряды: высокие вершины, холмы, покатые склоны, ущелья и лощины, синие дали и торжественный покой, в который погружаются горы, как только зажгутся звезды; и глубокая тишина, нарушаемая лишь журчанием горного ручья да легким щебетом угомонившихся птиц, томительно сладостным, как само счастье…
18
Трапиче — примитивно оборудованный сахароваренный завод для переработки сахарного тростника в больших поместьях.